Из серого затянутого белесой пеленой неба моросил мелкий холодный дождь. Босые ноги расползались по мокрой и жирной земле. Полосатая роба на теле промокла насквозь, но он дрожал не от холода, а от страха. Сзади приближался собачий лай. Гортанные крики : Suche еindruck! Suche! Er zu nehmen! (Ищи! Ищи след! Взять его!). В лай собак, и команды загонщиков органично вписывались автоматные очереди. Так солдаты для острастки палили по густым камышам, на всякий случай. Вдруг беглец притаился там? Собаки лаяли как безумные. Они и были безумные, говорят, их кормили человеческим мясом, и пленные этому верили. Они много уже чему верили. Не верили только одному, что в этом аду можно выжить. А он попытался выжить, он бежал. Бежал от страха, и страх гнался за ним по пятам. Преследователи были все ближе. Если они спустят собак ему конец. Загрызут его собаки. Спрятаться бы в камышах, утонуть в болотной воде и подышать через камышину. Подождать спокойно, пока погоня пройдет мимо. Но нет… Куда только делась его рассудительность, куда испарились его планы, стоило ему поддастся страху. СТРАХ – это было все, из чего он состоял помимо двадцати килограммов костей и кожи. Страх проник в его душу давно, а этой ночью, когда он узнал, что завтра утром их поведут на «медосмотр», который проводили в зданиях с большими трубами. Из них после «медосмотра» валил густой черный дым…. Страх толкнул его на побег. Хотя он знал, после его побега расстреляют каждого десятого. Может быть даже Мишу, или Степан Афанасьевича, добрейших людей и его друзей в лагере. Но страх не давал поселиться в голове, ни одной мысли, кроме мысли о спасении собственной жизни.
И его догнали... Он упал в грязь, прикрывая лицо худыми руками, скрючившись в позу эмбриона. А его рвали собаки, а потом собак оттащили и за дело принялись подкованные сапоги… Но как не странно, он не умер этой ночью. Выжил. Очнулся на рассвете, друзья помогли ему выйти на построение, вынесли его… Ведь если бы он не вышел, пристрелили бы тут же, прямо на нарах. И он висел куском запекшейся крови на плечах друзей, и почти не понимал, не слышал того, что говорил немецкий офицер. Отреагировал только на выстрелы.
- Айн, цвай, драй…,- размеренно считал голос до девяти и тут же звучал выстрел.
Каждый раз при звуке выстрела избитый приходил в себя и вздрагивал, словно пуля впивалось в его тело. «Нет! Не надо!», - пытались прошептать потрескавшиеся губы. Но ничего не выходило. И тогда он заплакал, молча, без всхлипываний и содроганий всем телом. На это не было ни сил, ни возможностей. Всякое движение грозило удушьем из-за поломанных ребер. Слезы текли по его щекам, размывая грязную кровавую корку. Именно тогда он внезапно перестал бояться, бояться за себя. Страх спрятался в душе, и переродился из страха за себя, в страх за жизнь других, и тяжкой непосильной ношей лёг на тощие плечи.
