- Тум-тум-тум! Нак-нак-нак! – звук бубна и голос шамана слились в один звук. Сознание Газарчи поплыло, и через какое-то время он перестал понимать, что происходит. То шаман смотрел на него волчьими глазами и щерил клыки, то бездонными глазами совы заглядывал в душу. И то нечто, что сидело в теле следопыта испугалось и стало выходить.
Газарчи смутно видел, как шаман наматывает тонкого червя на пучок сушеной травы. И тот все наматывается и наматывается, кажется, что он бесконечен. А пучок травы уже весь в белой паутине. И хотя шаман никак не мог мотать червя на пучок, и одновременно стучать в бубен, но бубен все еще оглушительно звучал в ушах следопыта.
- Тум-тум! Тум-тум! Тум-тум! Тум-тум!
Сердце Газарчи билось в такт этим звука, и это последнее, что он запомнил, погружаясь во тьму.
***
Н-да…. За, что я не люблю степь? Помимо того, что здесь спрятаться сложно, так еще и пищу приготовить проблематично, и это несмотря на обилие дичи. Вот подбил я гуся, а чтобы его приготовить проскакал километров семь вдоль реки, пока нашел одинокую иву, которая на дрова и пошла. Гуся предварительно ощипанного потрошат, полощут в воде. Намазывают снаружи и изнутри смесью соли с перцем, и обмазывают тушку снаружи толстым слоем глины. ( Некоторые обмазывают гуся глиной, не ощипывая, все равно перья потом в глине остаются). Получившийся кирпич жарят в костре. Затем глину разбивают и достают ароматную тушку, сваренную в собственном соку. Шкура при этом намертво прилипает в глиняной оболочке, и вы лакомитесь чистым мясом. А если еще вам повезло и вы нарвали в степи дикого лука или чеснока. Убейте меня, но никак не могу запомнить его названия на латыни. И вы макаете перья лука в соль, и едите вприкуску с горячим мясом, блюдо получается просто сказочное! Особенно если вы до этого неделю ничего не ели кроме твердого, и безвкусного как старая мочалка, сушеного мяса неизвестного возраста и происхождения.
Эх! Еще бы чайку вскипятить, и мешочек с чайными листьями у меня имеется, но, увы, не в чем. Не могу же я с собой как товарищ Сухов еще и чайник таскать. Конечно, нет ничего проще, чем приторочить его к седлу с одной стороны, а с другой раскладушку. Но боюсь, не поймут меня, да и раскладушка будет лошадь по заду бить во время бега. И Матильдушка моя совсем спятит от такой нагрузки. Но ничего. Отпустил я её попастись и отдохнуть, расседлал, и попону с потником сушиться повесил на остатки ивы. Однако, сиздырге (между нами говоря), руководствовался я не только исключительно любовью к своей лошадке, а и тем соображением, что если меня будут искать, то в первую очередь обратят внимание на пасущуюся лошадь под седлом. Ведь если человек в бегах и прилег отдохнуть, он ни за что не станет седла снимать. А лошадь без упряжи и даже без уздечки внимание привлечет в последнюю очередь, мало ли. Может от табуна отбилась? - Успокаивал я себя такой мыслью, пока устраивался трапезничать. Берег я выбрал крутой, обрывистый, причем с обеих сторон реки. Река в этом месте словно разрезала степь как лезвие, впилась в землю метров на пятнадцать ниже поверхности. Так, что костер мой не был виден, да и белесый дым развеивало ветром, и он не шел прямым столбом к небу. Только вот спать на отвесном берегу было не особо удобно. Впрочем, сиздырге уважаемые, спать я здесь и не собирался. Ага! Сейчас! Заночевать на крутом берегу у костра, все равно, что в мышеловке спать лечь. Если найдут, расстреляют на месте, прежде чем мяу сказать успею. К тому же дымком вдоль реки несет, и кто-нибудь любопытный на огонек заглянуть может. Так, что береженого Бог бережет. Поэтому от греха подальше, перебазируюсь я на ночь выше по течению, там себе гнездышко и совью в камыше. Комары да мошка мне будут петь колыбельную, но уж лучше они, чем кыпчакские стрелы.
