— Освоение простолюдина в великолепии! «Из России с искусством», — говорю я Яше.
Вашингтон, при беглом взгляде на архитектуру, напоминал Москву. Две столицы взаимодействуют без всяких соглашений. Здания поменять — и ты не отличишь, московское оно или вашингтонское. В воздухе, видно, есть скрытые течения.
Здравствуй, родной, знакомый социалистический реализм! Ты не меняешься за океаном, хранишь свою форму: чёткую, жёсткую, имперскую, живуче застыв в рутинно–условном стиле!
В Вашингтоне меня поразили две встречи: музеи, с помещёнными в них гениями, натасканными со всей Земли, — но никакой гений не должен подняться выше Капитолия, увенчанного шести–метровой Статуей Свободы.
И — памятник Тарасу Шевченко! Ни с того ни с сего, стоит посреди Вашингтона. Украинцы поставили — «Дывлюсь я на нэбо»!
Ах, если бы русские воздвигли групповую скульптуру: Николай Васильевич Гоголь, а вокруг — его персонажи, с которыми он сердечно разговаривает, а они — с пустотами, вместо лиц, как принято в Америке, чтобы каждый мог своё вставлять и фотографироваться на память: «Из России с Николай Васильичем»! Вот только денег не собрать — никто не захочет себя увидеть сфотографированным в таком обличье.
В глубине наивная надежда, что это не ко мне относится. Разве что рассчитывать на друзей, приятелей и знакомых, как я, например?! Хочу быть только русалочкой, ищущей злую мачеху.
Моя кронштадтская подруга Скрипа, с которой я бегала по Кронштадту, заменяя ей один костыль (она была самая длинная в классе, а я — самая маленькая), дразнила вместе с мальчишками другую девчонку, ходившую на протезе: «Хромоножка! Хромоножка!» Сама, стоя на костылях с деформированной ногой и прыгая на одной ноге, она никогда не упускала случая подразнить ту, другую. Много позже она, переживая ту ситуацию, спрашивала:
— Ну почему я так делала? Мне стыдно! Какие дети жестокие!
Мой двоюродный брат Вит утешал Скрипу, говоря, что её хромая нога не мешала видеть, что она «хромее» хромоножки…
На конференции в разных залах происходило что‑то с русским языком и русской литературой, обогатившей человечество. В одном из залов был доклад только что приехавшего знаменитого русского диссидента. Он был такой важный, что стал произносить свою речь по–английски, решив: раз не боялся КГБ, то и английский знает. Его английский был катастрофическим — ещё хуже моего, и мало кто мог разобрать, о чём шла речь. Нашего знаменитого диссидента никто не понимал.
