За окном автобуса, по дороге в город Сиракузы, куда мы ехали по приглашению кузена, двигались холмы с лесом; дорожный гладкий асфальт то обнимал выпуклости холмов, то разрезал их, вместе с моим взглядом, скользящим по поверхности холмов — вверх и вниз, обнажая в душе полярные начала, то поднимаясь на вершину, то опускаясь в грабен — последние геоморфо–логические познания, — удерживая в памяти гордые линии холмов, на которых оставляла я свои ожидания — «смерть — это только равнины, жизнь — холмы, холмы.»
Если бы я снова проехала по этой дороге, то, наверно, зашевелилось бы оставленное там — на холмах. Они рассказали бы, как я ожидала этой встречи: с американским Яшей, если бы… то… если бы… то…
Яшин кузен, Гершон, писал нам письма в Россию, полные радости от найденности своих «научных корней». Надежда их найти совсем исчезла: просматривая иностранные реферативные журналы, он всегда тщательно прослеживал все фамилии на свою букву, надеясь встретить затерявшихся… и, никогда не встречая своей красивой фамилии, стал уже думать, что все «корни» вымерли в подходящие для этого времена, руководимые любимыми вождями, в двух странах у двух народов, русского и германского, склонных к романтике и философии.
Русского философа Николая Бердяева советские вожди не убили, а просто выгнали из России, уважая философию; во время оккупации немцами Парижа, где жил философ, его арестовали, но тоже выпустили, — ходила молва, что кто‑то в ставке большой поклонник–любитель философии.
Углубление Яшиного еврейства, послужившее изгнанием нас из общины неуглублённых, и наш переход в «Толстовский Фонд» огорчили кузена. Свои огорчения он излил в громадном письме, на двенадцати страницах, присланном в Вену, объясняя, что между ним и Яшей не пропасть, но большое расстояние.
Холмы проплывали, а сосны около дороги протягивали свои ветки навстречу, будто бы раскланивались, вытягивались и разворачивались. Дорогу внезапно стиснули с двух сторон вертикальные ровные гранитные стены, с примостившимися в трещинах кустами и травами, умудрившимися использовать каждую расщелину, цепляясь в неё корнями и разрушая человеческое вторжение, и облагораживая его… По скалам кое–где двигались струйки воды полосками или тонкими сетками, а то прямо падали крошечными водопадами…
Сменившийся рельеф сменил мои мысли, они перешли на мэра, звучит, как «пэра». Может быть, господину мэру будет не до нас? А может быть, будет какая‑то польза от подаренной агатовой «флюидальной» брошки? А может, и не заметили они её ценности?
