Я перемешал воду, песок, цемент – меньше одной шестой: раствор получится податливым на зуб, пусть крошится. Густовато – добавлял воды, плеская ладонью. Замешал в раствор битое стекло и сколки колючей стружки.
Забил поперек хода картонку, на ладонь в глубину, – на нее выкладывал раствор понемногу, помешивая щепкой, чтоб растекался и схватывался. Раздерет себе нутро, пасть, язык, десны – подохнет. Я выскреб мастерком таз – лучшие годы в подвалах, неизбежный ревматизм, вот вам предприниматель… полагается хоть пенсия? Нежарко. Где труба горячая? Наше чахлое лето, крысы рано вернутся с дач. Лето пишется на изнанке зимы, на изношенном обороте – зима сильно нажимает на перо.
Я обязательно тебя… Пристыло? Пробовал пальцем. Преграда неглубокая, рыхлая. Легче выгрызть, чем в обход копать. Если увлечена, как я, докажет. Если просто тварь и остановится: солоно, жжет, – то уже – калека, с такой кровопотерей не выроет ход на улицу. Провозился. Когда после первого прикосновения легла – только руки вымыть. Если упирается, то является время. Хоть все одно не верится. Что ж? Завтра мертва?
Не поймешь. Подсохло. Вымыть таз, отскоблить мастерок. Кончину не поймешь. Она напоминает женщину: женщины тоже нет. Где-то там, может, и есть. У нас даже похожих немного. Встречается грудь, как у женщины, голос похожий. Волосы. Со спины бывает вылитая женщина. Когда идет. А целой – нет. Пол в личном деле пишут. Можно составить лишь представление.
– Жду! Подмазончик сделала, пирожок готов с яблоком и клюквой. Ты что кислый?
– А чего скакать-то, Алла Ивановна? Какая тебе разница?
– Разница – одна дает, другая дразнится.
– Нет градусника? Тяжело…
В поблескивающей юбке колоколом, в снежном тончайшем свитере, без складок облегающем ее мощь, в запахе она подходила – так сильно вдруг пожелал, как желается в начале зимы, ожидая трамвая у кладбища, сердце выдавливается и затыкает глотку; желается нестерпимо, какую угодно, с отчаяньем квасишь снежную грязь, мерзлые ноги, небо страшно, в окнах электрическая вода, майки; пусть хоть ее черно-колготочные ступни в оправе лакированных туфель, затянутые сажевой сеточкой голени, обжатый широкий живот…
– Заболел? – Подсела, как близко, не стыдясь, показывая свое тело, смазавшее лицо, оставив глаза, рот, по-школьному положила руки на колени – меж колен.
– Да. Откуда дует? – Захлопнул дверь.
Не видеть глаз, дай – погладил ее руки, ровные, пальцы кратко шевельнулись – ответ; принес ладонь к себе – прижался губами, щекой, ослеп, ее уже разжимающийся поживший рот растекался, рука соскользнула на свитер, закрыла глаза, засопела, рот трепетал и высоко расползался на выдохе, словно ее пронзало, трогало там, еще держалась – такая большая, что огонь не сразу охватил все, остается сторона, откуда смотреть, – отстранялась, покачиваясь, как выбираясь из воды, тяжело колыхая коленями в текучей юбке, с гримасой такой, будто собиралась плакать. Не замечая ничего, что могло сбить, – юношеская радость ясности: раздену, наигранная неуверенность, душный расчет: как – на ковре широко простерлась, тонула в юбке, юбка волной отступала с ее ног.
