— С тобой все в порядке? — неожиданно спрашивает он у меня.
Я киваю.
— Со мной — да. Спасибо. А с вами?
Он смотрит на меня. Медлит с ответом. Потом улыбается.
— И со мной тоже. Куда держишь путь?
— В Ботсфьорд.
— Это недалеко.
— Согласен. Но для меня далековато. А вы?
— Возвращаюсь в Берген, — отвечает он на явном вестландском диалекте. — Это мой последний рейс. Во вторник мне поставили диагноз — рак. Неоперабельный. Тогда я купил билет и полетел в Киркенес. Мне хотелось проехать обратно вдоль побережья с рейсовым пароходом. Я художник. Для меня главное — видеть. Там, где я живу, гробы с покойниками на лодках везут в церковь на материк. Я не против этого. Но мне захотелось увидеть побережье, которое меня сформировало, которое я не выбирал, которое стало для меня родным. Человек, проживший столько, сколько я, успел многое передумать на своем веку. Ты молод, у тебя еще нет такой потребности. Но что-то в твоем взгляде меня зацепило. Я не собирался тебе мешать. Если хочешь, я уйду.
Я пожимаю плечами.
— Значит, мне лучше уйти, — говорит он. — Но если тебе захочется поговорить, я весь вечер буду сидеть в баре.
Но я не иду ему навстречу. Я не сижу вечером с ним в баре, чтобы выслушать его, безусловно, интересную историю. Он готовится к смерти. А я — к жизни. Хотя и не такой, как я думал. Что привело меня сюда? Единственная надежда? Единственный человек? Мне кажется, что я опережаю свои мечты. Я понимаю: все, что случилось, должно было случиться. Я не успел отгоревать об Ане, как передо мной возникла ее мать, более желанная, чем кто бы то ни было. Теперь начался последний этап. Он должен все решить. Другой возможности у меня не будет.
Может, именно об этом мне и пытался рассказать мой сон?
Я спускаюсь в каюту. Делаю глоток водки и ложусь спать. Что Сигрюн сейчас обо мне думает? Может, ей стыдно за меня? Или она сердится? Наверное, я был слишком несдержанным. Слишком откровенно желал ее? Решил, что мы уже близки? Если бы можно было проспать до самого Бергена! Но у меня концерт в Ботсфьорде. Я лежу и думаю, что начинаю походить на игральную карту из потерянной кем-то колоды. Она никому не нужна, потому что никто не помнит, в какую игру играли, и не знает достоинства этой потерянной карты. В лучшем случае ее можно отдать ребенку, который вскоре ее разорвет. А еще ее можно повесить на стену как память о времени, о котором никому ничего неизвестно. Это моя судьба, думаю я, и никто не знает, что связывало Аню, Марианне и меня. Это тайна, секрет. Даже мать Марианне не знала о том, что мы с Марианне поженились. Я лежу в каюте на «Биргере Ярле» и понимаю, что не могу ни с кем разделить свою историю, кроме тех, кого уже нет в живых. Единственный, кто мог бы понять отрывки из нее, — это Сигрюн. Она знает, как они разговаривали. Помнит цвет их глаз. Она росла вместе с Марианне, с нею готовила рождественские подарки, ходила на прогулки. Та Марианне, которую я любил и которая никогда не отделялась от Ани, которую я тоже любил, была вечным раздражителем в детстве и отрочестве Сигрюн, вечной старшей сестрой, которая все решала. А я, которому еще не стукнуло и двадцати, даже не помню, что или как решала за меня Марианне.
