— Господи! Ты играешь на скрипке?
Она делает веселый жест.
— Соната ля мажор. Лучшая из всего, что написал Брамс, — продолжаю я.
— Я любитель, — говорит она. — Играю только для себя.
— Если на то пошло, мы все играем только для себя. И давно ты играешь?
— С детства. С тех пор, как однажды июньским вечером услышала по радио Давида Ойстраха.
Она умолкает.
— Продолжай.
— Помню, я стояла в гостиной. Помню вечерний свет за окном. Помню, что на большой березе сидел скворец. Помню, что у меня за спиной стояла Марианне.
— Что он играл?
— Концерт для скрипки. С московским симфоническим оркестром. Это было на средней волне, шорохи и помехи. Но музыка пробивалась к нам. Та часть, в репризе…
— Я знаю, о чем ты говоришь! Сразу после побочной темы, да? Там, где следуют модуляции по разным тональностям? Где голос скрипки звучит высоко и тонко?
— Совершенно верно! — Сигрюн обрадована. — Как ты догадался?
— Просто я это знаю. Это одна из великих тайн. Некоторым скрипачам удается передать эту сердечность, не впадая в слащавость.
— Да. Игра Ойстраха была такой хрупкой. И вместе с тем такой проникновенной, достигала самых дальних уголков души. Он играл почти без вибраций. Мне было двенадцать лет, и я поняла, что передо мной открылся новый мир, взрослый, мир опыта. Именно опытность делала эту красоту такой особенной. Именно тогда я поняла, что хрупкость может обладать большой силой.
— Но она есть и у других композиторов, — говорю я, показывая на ноты.
— Конечно! — Сигрюн довольна. — Она есть у Брамса.
— В струнной сонате ля мажор!
— Во второй части!
— Верно!
— А ты это откуда знаешь?
— Но это же очевидно. Там, где в последний раз звучит главная тема. Так?
— Да!
— Долгий звук?
— У которого нет конца!
Мы похожи на двух школьников на школьном дворе, которые только что обнаружили, что живут на одной улице, что они почти соседи. Мы взволнованно улыбаемся друг другу. Потом мы сидим за маленьким столом на кухне, так же, как год назад я сидел с Марианне, когда переехал к ней. Сигрюн достает пачку сигарет. Я — тоже.
— Вообще-то нам следует лечь поспать, — говорит она.
— Поспать? Но нам надо еще о многом поговорить. Подумать только, ты тоже музыкант!
— Нет, какой я музыкант! Мне хотелось заниматься музыкой. Но у меня не хватило смелости. Я всего лишь любитель-энтузиаст.
— Почему ты запомнила, что в тот вечер Марианне стояла у тебя за спиной?
— Потому что она любила так стоять и следить за тем, что я делаю. Ей было уже почти восемнадцать. Она выглядела неприкаянной, чего-то искала. Она наверняка рассказывала тебе о том времени.
