по-прежнему исполняли перворазрядные должности. Намеревались ли государи пойти на поводу демагогии, угодить тем, кто ненавидел евреев, но при этом не разделять их взглядов? Это на них не похоже. В государственных делах они не колеблясь навязывали свою волю таким могущественным и организованным сословиям, как знать и духовенство. Почему же в деле, касающемся евреев, их должно было заботить, что думают на этот счет их подданные? Их желанием было не уничтожение евреев, а их ассимиляция и искоренение иудаизма. Они надеялись на то, что, большая часть иудеев, оказавшись перед печальной необходимостью выбора, обратятся в христианскую веру и останутся в Испании. Антисемитов такой расчет не устраивал. Для них еврей оставался евреем; если он переходил в иную веру, он становился католиком, но не переставал быть евреем. Аргумент, основанный на корыстолюбии монархов — на их желании захватить имущество евреев, приговоренных к изгнанию, — не более надежен. Католические короли не стали бы лишаться покорных налогоплательщиков ради непосредственной выгоды. Как заметил Домингес Ортиц, исключение богатеев
[45] из общества — не лучшее средство для того, чтобы улучшить налоговые сборы в столице. Финансовые дела инквизиции отнюдь не процветали, да и сами католические короли признавали, что изгнание евреев было не лучшим предприятием в экономическом отношении. Королева, кстати, отдавала себе отчет в том, как скажется такая религиозная политика на экономике страны: временный застой в делах, упущенная выгода для государства и т. д. Однако не в первый и не в последний раз в истории правители жертвовали экономическими интересами ради политических или идеологических целей
[46]. Тогда, быть может, католические короли уступили требованиям знати, стремящейся уничтожить зарождающийся буржуазный класс, угрожавший ее интересам? Кто знает, может, перед нами эпизод из классовой борьбы? Однако ни иудеи, ни новообращенные не составляли гомогенного социального класса, несмотря на тенденцию к эндогамии, прослеживавшуюся у тех и у других. Среди них были богатые и бедные (причем бедных больше, чем богатых), их не объединяла общая профессия. Были ли они солидарны меж собою? Вряд ли. Иудеи упрекали новых христиан в вероотступничестве, тогда как
«conversos» порой сурово относились к иудеям и марранам. Кроме того, еще нужно доказать, что испанская буржуазия состояла в основном из иудеев или «conversos». Наконец, нельзя сказать, чтобы знать в ту эпоху остро ощущала угрозу со стороны буржуазии. Конечно, она утратила часть своей политической власти, но зато сохранила значительное экономическое могущество, да и социальное влияние ее никуда не исчезло; знать оставалась одним из столпов режима. Можно спросить себя, в чем именно евреи могли их стеснять. Даже предположив, что иудеи и новообращенные являлись составляющими зарождающейся буржуазии, стоит ли утверждать, что эта буржуазия противостояла знати? Нам так не кажется. Интересы богатых кастильских бюргеров и аристократов дополняли друг друга. Они не были антагонистами — их объединяла эксплуатация рынка шерсти: одни были скотоводами и владельцами пастбищ, другие являлись экспортерами шерсти.
