Тата очень быстро выросла, как-то у девочек это незаметно получается, да и вообще у чужих детей, которых видишь через раз. И лицо у неё сделалось другое, и вся она стала другая, Валя говорил ей – привет, и слышал в ответ тоже – привет, но этот привет был взрослый, и как будто откуда-то свыше. Потом приветы вообще прекратились, куда она делась – неизвестно, не так уж они дружили, чтобы как следует прощаться.
Иногда он думал – а могла бы она достать до его звёздочек на потолке? Могла бы она их оторвать, и оторвать вместе с ними его от самого привычного, что только есть, от себя, и от шкафа, и от очередной зимы? Конечно, могла бы. А он не мог и не смотрел на потолок месяцами. Незачем было смотреть на потолок.
Ванна, немного один, изо дня в день одна и та же, меняется мыло, оно уменьшается до полного исчезновения и заменяется другим. Вода заливается в нос – от неаккуратности – Вале сразу вспоминается бассейн, захлёбывание, хлорка, долгое бульканье воды, кажется, внутри мозга, от одного уха к другому. Опоздание, когда за тобой не приходят, и идёшь в одиночестве, в неуверенности в завтрашнем дне, в раздевалку. Без пропуска и права, но вроде как тебя впускают, и скользко, тапочки слетают с ног, но идёшь, и близко к краю, как смельчак. Валя мысленно делает много смелого, от чего кровь холодеет, и внутри весь вздрагиваешь от близости смерти или других неприятностей. Зато сейчас он умеет плавать, и довольно быстро, его не догнала бы акула – и каково это, быть акулой? Если бы школа стала аквариумом, он был бы акулой и ел учителей, разгрызал бы старые деревянные транспортиры, такие допотопные, вода размыла бы чёрно-белый дощатый портрет Пушкина, на нём катались бы приезжие из Лос-Анджелеса сёрфингисты. Валя сгрыз бы и их.
Кто-то сказал Вале о море, или он сам себе, или сон, или он что-то такое увидел на юбилейной картинке в гугле. Уже не вспомнить, кто это был. Валя смотрит на голубую сахарницу за завтраком, она – море, и он думает, что, наверное, не верит в рай или в ад, а скорее в море, в котором плывёшь или тонешь, и укрываешься им, впадая в сон и не слыша ничего кроме своих ушей, в которые говорит Бог. В этом не было страха, или наоборот, он был слишком большим, чтобы по-настоящему крутиться в голове и мешать прожить следующие шестьдесят лет. Конец света представлялся темнотой и происходил ежевечерней неизбежностью, до тех пор, пока самому дотянуться до выключателя перестало составлять какой-либо труд. Можно делать конец света сколько угодно раз, всё равно, что мальчик, который передвигал стул и смотрел закат. Но куда ему до могущества и злодеяний неуловимой скорости, до засевшего в памяти бессмысленного упорядоченного движения заряженных частиц, таившего в себе что-то, особенно – частиц, почти что «лисиц», можно ли хотеть большего? Ты доломаешь лампу! Опять перегорело. Азбука морса. Валя стучит по стакану ногтями, разделяя мысли на слоги, накладывая слоги на плиточки на стене. Снова гасится свет, но на этот раз не руками: дом потухает, как смытый волной, безгранично сливается с воздухом сплошною чёрною кока-колой. Кажется, что в темноте все могут стать неграми, как если бы кожа вдруг полностью заполонилась родинками, но такого не бывает, такого-то уж точно не может быть. Валя передвигает стул, солнце не реагирует, потому что его нет, но может там по другую сторону оно хотя бы икнёт.
