– Хочешь сказать, что у них все было по взаимности? Сила их программных документов такова, что Дианка испытала вспышку страсти ко всему политсовету?! А… понимаю, Дианка очерняет, так сказать, бросает тень на светлый образ героев национально-освободительной борьбы. Ну, тогда, конечно!
– Как ты думаешь, почему здесь, «на горе» об этом изнасиловании даже дети знают? Завтра пятница, ведь так? Так ты спроси, не то что Лоттера, вашего Берга спроси (естественно, после того как прочтешь свой эпохальный текст, это святое), даже он, я уверена, в курсе едва ли ни всех подробностей. Обычно об этом молчат. Кто бы здесь вообще узнал? А тут вдруг такой пиар. Это все тебя не наводит ни на какие мысли?
– Например?
– Дианке нужна была жертвенность. (Ты почему-то очень хотел этого не увидеть.) Это ее орден, ее Нобелевская мира. Она себя повысила в ранге, поднялась над своими подружками по благотворительности, утерла нос конкуренткам, вышла на корпус вперед в этой гонке за мученичеством. Я более чем уверена, она молилась в церкви за своих насильников. Представляешь, какая сладость! Она поимела их этой своей молитвой. За те шесть часов они и близко ее не имели так. Представляешь, какие глотала слезы. Какие пережила оргазмы.
– Какая ты злая, Мария! Какая ты все-таки злая! – ему стоило усилий сдержаться. (Этот его гнев избавил сейчас от склизкой роли уклоняющегося от намеков.)
– Что-то ты у нас слишком добренький. С чего бы? – Мария наслаждалась этим его усилием. Если б знала она, какие сомнения его гложут насчет нее и Дианки! Нет уж, такой радости он ей не доставит! А вдруг и не «радость» как раз?! Сказать только слово и все закончится, вообще все. И не надо будет даже выходить из «ситуации». Размечтался! А что? Если Мария и не сознается (а она не сознается!), это уже ничего не изменит. Вот если она только бы даже заподозрила Прокофьева и Дианку, не стала б размениваться на намеки, недомолвки, уколы и прочую мелочь. (Учитесь, Прокофьев!) Не утруждала б себя рефлексией и сомнениями, сбором доказательств. Конечно, она ни о чем не догадывается. Вообще! Прокофьеву по мнительности лишь показалось так. Ему то и дело теперь кажется. Надо полагать, от избытка свободы. Вряд ли Оливия может взять так и тупо донести. Она начнет с пустяка, со случайного слова (может, уже начала?). Ей захочется управлять ситуацией, развивать или же притормаживать по собственной воле, захочется красоты, артистизма, сложности, страстей – это будет ее творчеством и она тысячу раз сладострастно отложит развязку. Но при немыслимой самонадеянности жизненного опыта у нее никакого. Значит, все это, может, и не кончится вообще. То есть кончится слишком быстро и вполне банально. Может, и к лучшему было б. Но вот все-таки страшно как-то. А ведь что-то устраивает его в «ситуации»! И очень даже. Просто сил не хватает и психики.
