Вышвырнув себя и грянув дверью, Петя заглянул в ванную.
– Так вы здесь спичками баловались, ну-ну…
– Как этот негодник попал сюда? – проснулся Вениамин Евгеньевич.
Глеб, сидя с открытым ртом, не нашелся и только, пошевелив челюстью, что-то мыкнул.
Фонарев уставился в слепое окошко.
Тем временем Петя вне себя угловато носился вокруг и, казалось, при этом метал свои поисковые движения. Он перевернул вверх тормашками комнату и опрокинул, увлекшись, тумбочку. Ничего не найдя, чертыхнулся:
– Все спалили, сволочи… – и хрустко швырнул в Глеба уцелевшим рисунком.
– Глеб, собственно, я хотел бы пояснить причину. Нашего столь внезапного вторжения, – вдруг прерывисто очнулся Вениамин Евгеньевич. – Я, конечно, должен был. В самом начале. Но ваш гость. Он отвлек. Суть нашего прихода. Состоит в том, что. Как это ни прискорбно. Но мы должны сообщить. Вчера ваш отец решил бросить этот черновик.
И ставя в конце своего сообщения точку, Фонарев стукнул согнутым пальцем по стеклу.
Глеб посмотрел на Петю.
Тот отвел глаза.
Никогда . Подмосковный дачный июль. Шереметьевская. Гамак. Лужайка.
Небо, березы, их шепот.
Серебряные туши дельфинов, касаток и кашалотов – «Боингов», «Илов», «Ту» – поднимаются друг за другом глотнуть на вершине воздух, – и дом иногда дрожит.
Тридцать в тени. Для теней – это уже горячка.
Сойка в кормушке купается в крошках хлеба.
Высохший вяз – театр ветвей.
Золотой дирижабль, сотканный солнцем, зависает вверху, останавливая движение.
На соседнем участке дети (смех и крики, игры и тайны) хоронят щенка – на индусский манер – сложили хворост и на пышную эту подстилку положили остывшего за ночь друга.
Страшная вонь застелила глаза, дыхание.
Приступ рвоты выплескивает меня из гамака. Слух взрывается грохотом немыслимого форсажа. Самолеты летят отовсюду – входят в грудь и плечи, выходят, – двадцать соток, поток забора, – все это тесно моему безумью.
Я мечусь, я мечусь, и меня тошнит.
Как маленький, весь в слезах, весь в рвоте, кулаком уминая грязные щеки, я вижу мальчика с плюшевым щенком в руках, который только что с долгого поезда и сейчас стоит в длинной очереди в баню: Треблинка.
Ход . После их ухода Глеб долго сидел, растворившись в неизвестном, и это бесконечное сидение отложило возвращение его в себя до самой темноты. В темноте он постепенно смутно стал припоминать содержимое этого утра. Оно (содержимое) медленно раскрывалось светлым облачком интереса и, осторожно притягивая, возвращало его обратно. Окончательно очнувшись, он привычно почувствовал, что находится в комнате не один. Но сейчас осязаемое им присутствие довольно странно отличалось тем, что не порождало животного, выталкивающего страха. Напротив, оно выпускало какие-то странные, втягивающие в себя лучи темноты. Их паутина постепенно становилась все более липкой и напряженной: ей удавалось каким-то удивительным способом, слегка натягиваясь и дребезжа, передавать ему некое призывное сообщение – приблизиться.
