Через затянувшееся в общем оторопении мгновение уже вышедшие и было обомлевшие пассажиры хором прорвались изнанкою наружу, а те, что напирали сзади, поспешно к ним присоединялись.
Одновременно очарованный в третий раз наступившим облегчением и накрепко завязнув в ужасе, я несвободно все это наблюдал.
Звонившая женщина медленно сползала по стене дома в тяжелые лапы обморока. Люди выходили из метро только для того, чтобы ужаснуться зрелищу и припомнить, чем же они сегодня успели позавтракать.
Меня объяла тоска. Словно неожиданное горе, захватывала людей рвота, и они, согнувшись под тяжестью переживаемого, горько и содрогаясь, пытались справиться с собой. Уже облегчившиеся еще некоторое время оставались неподвижны, слабо постанывая и охая.
Я понял, продолжаться это может сколько угодно: сцена у метро постоянно пополнялась новыми участниками. С каждым приходом поезда они поднимались из недр станции на поверхность, и бдительность их – в радостном ожидании дня – была ниже нуля.
Безнадежность неумолимо расползалась вокруг, как взрыв нервно-паралитического газа.
Скоро уже некуда было ступить.
Но вот нашелся тот, кто передвигался по городу натощак. Оценив масштабы бенца, он огляделся и, прыгая, будто по кочкам на мшаре, проворно подбежал к телефонному автомату – вызвать милицию: в поисках двухкопеечной монеты не мешкал, сразу набрал «02».
Трубка соседнего автомата, из которого звонила брызнувшая желто-красным женщина, свободно болталась на шнуре. Приглушенные разболтанной, дребезжащей мембраной, из нее раздавались интонации бешенства.
Я стоял рядом, вжавшись в стену дома.
Вдруг пошел слепой дождик, хотя погода стояла абсолютно безоблачная.
Я взглянул вверх и понял, что это капает из торца торчащего из окна кондиционера.
Подъехал милицейский патруль. Из «козла», подтягивая ремешки, поправляя кобуру, деловито просыпались менты, однако, не управившись с собой, стали блевать.
Я понял, что пора завязывать, и, поклявшись не брать больше сегодня в рот ни крошки, спустился в метро.
В туннеле эскалатора прохладно пахло нефтью. Несколько раз глубоко вздохнув, унял в себе дрожь.
Добрался до дома и рассказал все своим.
Отец молчал, а Оля, сказав: «Жить будешь», – попросила папу поставить на плиту кастрюлю с водой.
Я сидел на подоконнике спиной к открытому окну. Слегка накренившись, окно опустило в себя мою голову по горло, но отец спохватился и вернул меня к вертикали.
В согревшуюся воду Оля ссыпала с ножа кристаллики марганцовки. Они блеснули быстрым металлическим блеском, и стайка лиловых осьминожек, закружившись, замутила объем прозрачности.
