Только не шевелится украинка, которая все остается с закрытыми глазами.
— Шутите-с? — произносит, именно не говорит, а произносит Андрей Иванов.
«Москвич» внимательно оглядывает косматую голову с ног до маковки.
Этот осмотр его, по-видимому, успокаивает.
— Что за шутки! — отвечает косматая голова.
— Родной дяденька-с?
— Самый родной. Родней и не бывает.
«Москвич» не произносит ни слова возражения, но глаза его неподвижно устремляются на грудь косматой головы, на те именно места, где остаются признаки отсутствующих пуговиц на потертом пиджаке.
— Да, — говорит косматая голова, — да! Провинился я перед дядюшкой! Вообразите, картежничал семь суток! Проиграл пятьдесят тысяч, лошадей, часы — все!
— Ах, несчастье-с какое примерное! — вскрикивает Андрей Иванов.
Это его восклицание совершенно не похоже на все предыдущие. В нем слышится что-то похожее на заискивающий визг маленькой шавки, очутившейся перед большим, хотя и облитым из кухни горячей водою, водолазом или другим каким большим псом.
«Москвич» пока ничего не выражает словесно, но глаза его умасливаются и он, подобно гелиотропу, обращающемуся невольно к солнцу, оборачивается к племяннику «дяди».
Черноглазая девица опять принимается за чтение.
Впрочем, время от времени она поглядывает на косматую голову и на подвижном лице ее ясно тогда читается: как однако же можно ошибиться!
Духота невыносимая. Андрею Иванову хочется до смерти почать апельсин, который чуть не испекся в его мясистой руке, но он считает недозволительным делать это при племяннике важного лица и потому только вертит этим плодом.
— Фу, какая жара! — говорит косматая голова.
— Мучительная, — отвечает с чувством «москвич». — Жажда мучит…
— Да, скверно!
— Нельзя ли у кондуктора воды достать, как вы думаете?
«Москвич» в этих простых, казалось бы, словах искусно выражает что-то особое, — «симпатию душ», как говорится еще в Москве.
— Не угодно ли? — робко спрашивает Андрей Иванов, снова воздвигая свой апельсин на три перста и представляя его «племяннику».
— Спасибо, — отвечает благосклонно тот, берет апельсин, чистит, первый кусочек кладет себе в рот, второй протягивает черноглазой девице, кивком приглашая ее принять участие в пиршестве.
Рука его, вытянувшись во всю длину, обнаруживает распоротый шов рукава.
Но это уже не шокирует ни «москвича», ни Андрея Иванова, потому что ведь шов распоролся не от нужды и горя, а от размаха широкой русской натуры, той натуры, которая особенно хорошо развивается на «собственных» полях нашей обширной родины.
