— Это чудо! Да, чудо… Но где же каторжники?..
— Ах, и вы туда же, дорогой месье. Впрочем, это первый вопрос, который нам адресуют все вновь прибывшие.
— Поглядите! Что это за люди, так плохо одетые? Вон они что-то делают на берегу реки.
Комендант посмотрел, нахмурился и ответил:
— Это индейцы… Рабочие, пришедшие с голландской стороны.
Вскоре экипаж остановился перед флотилией пирог и шаланд, удерживаемых у причала цепями с висячими замками.
Только что пришвартовалась длинная индейская пирога, груженная инструментом и провизией. Трое краснокожих, столько же женщин и полдюжины ребятишек быстро выскочили на берег.
— А, индейцы! — воскликнул инженер. — Браво!
Комендант отозвался с печальной серьезностью:
— Первое пятно на картине. Вы спрашивали о каторжниках. Сейчас увидите одного из них, но, так сказать, в виде трупа.
Малорослые индейцы, от горшка два вершка, начали изо всех сил тащить на крепкой лиане вздувшееся, действительно ужасное человеческое тело.
Инженер побледнел и, полный негодования, возмутился:
— Но, комендант, взгляните… Несчастный, которого тащат как добычу, убит этими животными. Посмотрите: стрела длиной в два метра, всаженная ему в грудь, качается при каждом толчке. О, какой ужас! О! Мне плохо.
— Да, я увидел издали и все понял. Вы правы. Это убитый индейцами беглец; они приволокли труп, чтобы получить премию в двадцать пять франков. Но не портите себе кровь. Убитый не заслуживает вашей жалости.
— Так жестоко…
— Я же вам говорю: это зряшная жалость, ненужная.
— Как! Несчастный, который сбежал, вместо свободы обрел такую ужасную смерть…
Комендант пожал плечами и ответил со спокойствием человека, который видел и не такое:
— Ах, черт возьми! Вы, как и многие другие, приезжающие сюда, вскормлены жалостливым гуманитаризмом[168], проповедуемым нашими европейскими филантропами[169]. Но вы заговорили бы по-другому, если б на вас была возложена обязанность охранять пять тысяч людей-животных, кровожадных зверей, преступных, порочных, всегда готовых бежать, убивать, сеять смуту… И заметьте, эти хищники живут вблизи девственного леса почти как свободные люди. Они не знают тюрем, камер, ячеек.
— Все равно! Я еще не зачерствел… Да этого никогда и не будет. Я и не подозревал о таких жестокостях. Могу прямо сказать, что наша цивилизация применяет мерзкие меры. И вот — бессердечные индейцы, убивающие человека за двадцать пять франков! Такими методами каторжника не исправишь.
Во время этого диалога индейцы продолжали тащить труп совершенно нагого человека. Все его тело было покрыто татуировкой, изображавшей картины мерзкой действительности. К такой нестираемой «живописи» каторжники почему-то питали особую любовь.
