Для Эрнста Юнгера сама жизнь — рыцарская авантюра, смысл которой — смертельный риск, странным образом отсрочивающий смерть, заставляющий усомниться в самой ее возможности. Эрнст Юнгер превращает в авантюру само долголетие (он прожил почти 103 года и на вопрос, что́ он думает о смерти, отвечал, что вообще о ней не думает, ибо в его возрасте это так редко бывает). В поисках все того же приключения Юнгер экспериментирует с наркотиками, продолжая традицию Де Куинси и Бодлера, пишет книгу «Сближения. Дурман и опьянение», по поводу которой к нему обращается с запросом прокуратура. Эрнсту Юнгеру в это время семьдесят пять лет. А восемнадцатилетний Юнгер бежит из дома, как чеховский Монтигомо Ястребиный Коготь, он же господин Чечевицын, гимназист, ученик второго класса (Л. Н. Толстой причислял «Мальчиков», подписанных еще А. Чехонте, к лучшим рассказам А. П. Чехова). Только Монтигомо Ястребиный Коготь бежит в Америку, а Эрнст Юнгер, всю жизнь испытывавший упорную антипатию к США и американизму, предпочитает Африку: «Отвратительно было также вторжение американско-европейской энергии в такую страну». При этом интерес юного Эрнста Юнгера к Африке не имеет ничего общего с империалистическими устремлениями его родной Германии, у которой в то время были там колонии Камерун и Того, утраченные в 1920 году в результате поражения в войне. Юнгера влечет другая Африка: «Мое внимание приковал не весь континент, а только его широкий отрезок, пересекаемый экватором, собственно, тропическая Африка со своими ужасными лесами, с великими потоками, со своими животными и людьми, обитающими в отдалении от привычных путей. Оказывается, еще имеются дебри, где никогда не ступала нога человека; знать это было величайшим счастьем для меня». Русскому читателю тут не могут не вспомниться стихи Н. С. Гумилева, натуры, несомненно, родственной Эрнсту Юнгеру:
Сердце Африки пенья полно и пыланья,
И я знаю, что, если мы видим порой
Сны, которым найти не умеем названья,
Это ветер приносит их, Африка, твой!
При всем своем воинствующем национализме Юнгер отмежевывается от реальных интересов Германии: «Пусть затевают в Германии, что хотят, пусть истребляют последних редких животных, пусть распахивают последние пустоши, пусть на каждой вершине строят подвесную проволочно-канатную дорогу, лишь бы Африку оставили в покое. Ибо должна же остаться в мире страна, где можно перемещаться и не наталкиваться на каждом шагу на каменную казарму или на запретительную вывеску, где еще можно быть господином самому себе и располагать всеми атрибутами беспредельной власти». Отстаивая свою Африку, повзрослевший, прошедший мировую войну Юнгер поет гимны мухе цеце и арабским работорговцам, противостоящим американизированной цивилизации: «Они были наследниками Синдбада-морехода, богатые, достойные особи в магическом мире. ‹…› Они прослыли вредителями в духе мерзостей, напетых о них пуританами, но разве стремление превратить эту жаркую дикую колыбель жизни в большую фабрику с машинами, которым не отказывают в общечеловеческих правах, но в остальном обязуют поставлять по пятьдесят фунтов каучука в год, разве такое стремление не в тысячу раз более дьявольское и, что еще хуже, не в тысячу раз более скучное?» И Юнгер раскрывает истинный смысл своей неудавшейся африканской авантюры, наложившей неизгладимый отпечаток на всю его дальнейшую долгую жизнь: «Африка была для меня великолепной анархией жизни, в диком обличии преисполненной глубокого трагического порядка, а ничто другое не влечет, пожалуй, каждого молодого человека в определенное время».
