Отчим быстро стал достраивать стену с другой стороны, на то у него были свои причины. Когда Сандра расплакалась, выйдя из кабинета дантиста, он стал успокаивать ее, но вдруг понял, что не может успокоить собственные руки, которые дрожали при малейшем прикосновении к ее волосам. Он не мог думать ни о чем, кроме этих тонких ручек, обнимающих его за талию, и открытом ротике рядом с его ширинкой. Испугавшись, что кто-нибудь заметит, он оттолкнул ее с такой силой, что она перестала всхлипывать и прищурилась, глядя на нового врага, вторгшегося в ее владения.
Птицы, которые, как она надеялась, остались в прошлом, раскинули крылья и обрели видимые очертания. Их черные перья гремели, когда отчима сажали в страшную железную клетку, такую же, как у нее на зубах. Он прячется от птиц, подумала она сначала, но его печальные глаза сказали, что он останется узником до конца своей жизни. Когда она очнулась, дантист объяснял petit mal[1] родителям, и после этого ей пришлось принимать таблетки, чтобы птицы больше не возвращались.
К радости Сандры, враг прекратил наступление. С омерзением поняв, что не в силах контролировать себя, отчим занял безопасную позицию, подавляя влечение равнодушием, формальностью и дисциплиной с примесью наказания. Он был так суров с Сандрой, потому что сам нуждался в дисциплине, она этого не понимала, но принимала с угрюмой покорностью. К счастью, это был лишь клубок правил, предписаний и запретов. Он ни разу ее не ударил. Даже этого он не мог доверить своим рукам.
Беседуя в постели с матерью Сандры, он наотрез отказывался участвовать в воспитании дочери.
— Тут уже ничего не поделаешь, — говорил он. — Характер закладывается в первые четыре года жизни. Она дитя своей бабушки — дикарка. И расти она будет в соответствии с тем образом взрослого человека, который сама себе создала.
Сандра слышала, как мать причитала:
— Хочешь сказать, что это я во всем виновата?
— Нет, тут нет твоей вины. — И он попытался поцеловать ее, как тогда, в ту первую встречу в его книжном магазине, но не смог, пока не представил свежую белую кожу Сандриных рук, обнимающих его бедра.
Между тем Сандра чувствовала себя все более и более одинокой в новом обывательском доме, она уходила в свой собственный мир, где люди были деревьями, а ее чувства — жуками, которых она держала в стеклянной банке и никогда не выпускала наружу. Дубы за окном — единственные, кому она по-настоящему могла доверять и к кому чувствовала привязанность. Она общалась с ними торжественно, не так, как раньше, когда носилась сломя голову, пока бабушка пребывала в отключке после «Джека Дэниелса». Нет. Здесь, в геометрическом саду квадратов и углов, она не бегала. Она маршировала и танцевала балетные партии. Когда все в округе спали, Сандра выбиралась из постели и кружилась под пологом дубовых крон, внимая музыке клавесина, звучавшей в шелестении листьев.
