И, возможно, именно такое отношение к людям, пришедшим на встречу с ним, породило его словесную безответственность.
Он был уверен в неответственности за то, что он посчитал достойным в этой аудитории сказать.
Впрочем, вполне возможно, что мне все это просто показалось…
…Взгляды рассевшихся в зале людей были обращены к нему, и было видно, что «классику» это очень нравится.
В такие минуты он молодел.
И раскрывался:
– Ну что же, Бог дал нам собраться сегодня, – начал «классик» возвышенно. И оттого как-то тоскливо.
Впрочем, то, что он часто упоминал Бога не к месту, компенсировалось тем, что к месту он не вспоминал Бога почти никогда.
Некоторые из тех, кто сидел в зале, закивали, а я подумал: «Удивительная мы страна: ни во что не верим, но верим в то, что мы верим в Бога».
– И слава Богу! – по своей сущности «классик» умел «укремляться» с каждым новым Кремлем.
И посвящал свой талант каждому новому владельцу главного кабинета страны, демонстрируя то, что для желания быть холуем талант не помеха.
Но в Кремле обращали на него внимание все меньше и меньше; а на что обратить свое собственное внимание, да еще и так, чтобы не возникло проблем, он не знал. И ему пришлось искать нечто, против чего не был бы никто.
И никакими неприятностями ему бы это не грозило.
И тут подвернулось православие.
«Классик», будучи при большевиках религиозно-духовным самым малым своим краем, приземлил свою душу на подзабытое в комсомольскую юность и партийную зрелость христианство.
– …Сегодня мы собрались для того, чтобы поспорить об искусстве, – громко сказал «классик». А потом, чуть тише, соврал:
– Я люблю, когда со мной спорят.
Этим словами он оказывал честь собравшимся в зале – позволял остальным подняться до своего уровня.
И все было бы ничего.
Но дело было в том, что «классик» не любил, когда с ним вступали в спор те, кто, как он считал, ниже его.
Он вообще не любил, когда с ним спорили люди.
По его мнению, люди должны были с ним не спорить, а соглашаться.
Как он соглашался с теми, кто был главнее.
И наверняка он находил внутренние аргументы и для первого, и для второго случая.
А еще, и это знали многие, «классик» любил, когда его хвалят.
Впрочем, это было естественно даже не для классиков.
Если автор безразличен к похвале, значит, он – безразличен к тому, что он делает.
Мы с Ларисой вполне могли бы поставить себе стулья на сцене, но остались в зале, поставив «классику» единственное кресло и раскладной стол, чтобы ему было на что опереться.
