– Что? Я же говорил, дурак ты.
На улице было зябко и неуютно. Дорогой до дома Тониной мамаши в голову лезли обрывки идиотских, болезненных сентенций:
«К чему все это… шампанское тоже убивает… имеют ли право голоса птицы… и к чему ведет ложь любимой женщине…»
Принаряженная, но несколько небрежная мамаша встретила меня у порога. Лицо у нее было помято кремами и благовониями, но все же прорывались через многослойную штукатурку цвета слез и бурных восклицаний.
– Идем, – приказала она. Тетка повела меня в сад, удивительно тихий в эту позднюю апрельскую пору, потом в оранжерею с сизыми кактусами и знойной магнолией, где вдруг сказала: – А я больше люблю Антониду, чем вы, – на что мне пришлось промолчать.
Возле конюшни с жеребцом тетка выдала сакраментальное:
– Растишь-растишь, а приходит жеребец, и нет молодой кобылицы в семейном стойле, – на что я все же решился взыграть уздцами.
– Да вы ее с детства кинули. В монашеские стойла. Она почти сирота.
– Да что вы знаете о матерях, – в отчаянии всплеснулась дама полусвета. – Материна любовь проникает через метровую кладку, как золингенский кинжал через венский торт. Материна любовь глушит колокола. Тюфяк ты!
Когда вернулись в дом, Антонида со следами зареванности на личике сидела у стола и мучила чашку с чаем.
– Присядемте, – галантно пригласила мамаша.
Я сожрал толстый кусок венского торта.
– Когда отъезжаете? – манерно выставила мадам мизинец над чашкой.
– Не планируем.
– Скажите ей, Петенька, – попросила моя подруга.
– В воскресенье, с утра, – нагло соврал я.
– И куда?
– В поездку.
– Далеко?
– Не то чтобы… Не знаю… Варшава, говорят, не очень то любезна с пришельцами из нашего края. Есть застарелая ненависть к тем, кому когда-то нагадили и оскорбили. В Париже теперь не очень, вон «голубые каски» батальонами попарно бегут к нам. За Монтевидео не поручусь.
– Юноша, – наставительно заметила мама, – вы когда станете отцом…
– Мама!
– … да, когда станет отцом, тогда и будете ёрничать с роднями. Говори, остолоп, куда дочку тащишь? – неожиданно взвыла мамаша.
– Мама! Мама!
– Я сам не знаю, – тихо сказал я.
– То-то, – чуть успокоилась густо окольцованная. – Ты знаешь что, парень… вот я тебе скажу. Я была всю жизнь дрянь, мужики у меня были – говно, хоть и с бабками… баллами. Любила я их всех подряд, потому что все на одну рожу. И еще хотела порхать и пахнуть. Антонида у меня – из другого теста. Как такую выкинула – сама всю жизнь диву даюсь. Ты вот что, парень. Ты ее не обижай. А если захочешь обидеть, лучше скажи: «Идите Антонида, к маме. Она вас любит всегда любую».
