Люди появились из метели.
Кто их знает,
Что это за люди.
В бородатых лицах сединой
Иней лег морозный.
Только это,
В том краю,
Где каждый с бородой,
Вряд ли очень важная примета.
К избушке люди свернули быстро.
Мир устроен,
И много лет.
Даже те, кто идет на приступ,
Оборачиваются на свет.
Походкою злою, замерзшей, неверною,
Видно холодно было идти.
Люди в избу вошли.
Так и я, наверное,
Тоже мог бы туда войти…
Люди хорошие,
да и не очень
Топчутся, ходят по шару земному.
Не к рассказу это —
между прочим.
Или к рассказу совсем иному.
…Ноша спины трет.
Дорога – ноги.
Души?
Души – что ж.
Да кто их лечит?
И рюкзак —
судьба совсем не многих.
И не им сгибает время плечи.
Холодный вечер —
это вечер длинный.
Под это дело водку б или вьюгу.
И тем тоскливей клекот журавлиный,
Чем дальше птицы улетают к югу.
Север.
Что ж, где есть плетень
– там тень.
Каждый свой в пути лелеет разум.
Там ведь все из разных деревень.
Что из деревень —
Из жизни разной…
Здесь опять отступить приходится.
Вряд ли в этом моя вина.
Люди сходятся и расходятся…
Да.
Известно…
Во все времена…
Когда уходит безветренный день, тихо ранней осенью на берегу Кожима. Лишь хрустнет надломленная влагой и старостью умирающая ветка, плеснется хариус в быстрине, и вода унесет в даль расходящиеся круги, да пророкочет у Уральских камней вертолет – и вновь тишина.
Тишина.
Редким бывает здесь и человек, и отогнанный человеком зверь. Лишь заяц, напуганный своей храбростью, прижав длинные уши, выскачет на прогалину или высоко в небе проклекочет протяжный, тяжелый птичий клин, улетающий к теплому Каспию.
Видит природа конец короткого лета, и сама сеет грусть по уходящему теплу и живым солнечным лучам.
Вообще-то старатель Зосима Бабинов иной тоски кроме похмелья не знал, и красоту эту не то чтобы не принимал или не замечал, а просто жил в ней не раздумывая, потому, что другой судьбы не ведал. Сейчас старый Зосима кряхтя и отирая пот с морщинистого лба, возвращался на факторию, находившуюся у станции Кожим-рудник Северной железной дороги.
Дорогу железную Зосима считал старой, так как появилась она раньше, чем в этих краях появился сам Зосима. Называл ее просто «железкой», и, не видя в ней особой необходимости, признавал, как признавал мороз зимой, летний гнус, головную боль с «бормотухи» и всю совокупность событий, в простонародье таких же, как он сам бродяг, называемых судьбой.
Есть, она есть, значит – есть.
Значит – есть.
Собственные прохудившиеся сапоги интересовали Зосиму Бабинова куда больше всех мировых проблем, оттого, что своей простой логикой он дошел до того, что старатель начинается с ног, ногами же и заканчивается.
