— Благодарности я не заслужил, — ответил Швейк. — Я поступил так, как должен был поступить каждый солдат, когда видит, что у начальства нет ничего под головой и что оно… того. Каждый солдат должен уважать свое начальство, даже если оно немного и не в себе. У меня с фельдкуратами большой опыт, так как я был в денщиках у фельдкурата Отто Каца. Народ они веселый и сердечный.
На обер-фельдкурата с похмелья нашел припадок демократизма. Он вынул папироску и протянул ее Швейку:
— Кури! Ты, говорят, из-за меня должен явиться к полковнику? — обратился он к капралу. — Ничего, брат, не бойся. Я тебя выручу. Ничего тебе не будет. А тебя, — сказал он Швейку, — я возьму с собой; будешь у меня жить, как у Христа за пазухой.
На него нашел новый припадок великодушия, и он насулил всем всяческих благ: вольноопределяющемуся обещал купить шоколаду, конвойным — ром, капрала обещал перевести в фотографическое отделение при штабе 7-й кавалерийской дивизии и уверял всех, что он их освободит и никогда не оставит. И тут же стал угощать папиросами из своего портсигара не только Швейка, но и остальных, заявив, что разрешает всем арестантам курить, и обещал позаботиться о том, чтобы они были освобождены от наказания и вернулись в строй.
— Не хочу, чтобы вы меня поминали лихом, — сказал он. — Знакомств у меня много, и со мной вы не пропадете. Вообще вы производите на меня впечатление людей порядочных, угодных господу богу. Если вы и согрешили, то за свои грехи расплачиваетесь, и, как я вижу, с готовностью и безропотно сносите испытания, ниспосланные на вас богом.
— На основании чего вы подверглись взысканию? — обратился он к Швейку.
— Бог меня покарал, — благочестиво ответил Швейк, избрав своим орудием полковника, господин обер-фельдкурат, по случаю независящего от меня опоздания при явке в полк.
— Бог бесконечно милостив и справедлив, — торжественно сказал обер-фельдкурат. — Он знает, кого наказывает, ибо являет нам тем самым свое провиденье и всемогущество. А вы за что сидите, вольноопределяющийся?
— За гордость, — ответил вольноопределяющийся. — Всемилостивому создателю благоугодно было ниспослать мне ревматизм, и я возгордился. По отбытии наказания буду прикомандирован к полковой кухне.
— Что бог ни делает, все к лучшему, — с пафосом провозгласил патер, заслышав о кухне. — Порядочный человек и на кухне может сделать себе карьеру. Интеллигентных людей нужно назначать именно на кухню для большего богатства комбинаций, ибо как-нибудь состряпать — не штука, а искусство состоит в том, чтобы с любовью составить блюдо. Возьмите, например, подливки. Человек интеллигентный, готовя луковую подливку, раньше всего возьмет овощей всех сортов понемногу, изрядно потушит их на масле, затем прибавит туда сушеных кореньев, перцу и малую толику молодых кореньев, после чего сдобрит все это слегка специями и имбирем. Заурядный же повар-тупица разварит луковицу, а потом туда бухнет муки, поджаренной на говяжьем сале, — и готово. На мой взгляд для вас лучше офицерской кухни ничего и быть не может. Человек некультурный может быть терпим в быту и в каком-нибудь обыкновенном роде занятий, но в поваренном искусстве это сразу даст себя почувствовать. Вчера вечером в Будейовицах, в офицерском собрании, подали нам, между прочим, почки в мадере. Тот, кто мог их так приготовить (да простит ему за это господь бог все его прегрешения!), был интеллигент в полном смысле этого слова. Кстати, в тамошней офицерской кухне действительно служит какой-то учитель из Скутча… А те же почки на мадере ел я однажды в офицерской столовой 64-го запасного полка. Навалили туда тмину — ну, словом, так, как готовят почки с перцем в простом трактире. А кто готовил? Кем, спрашивается, был ихний повар до войны? Скотником в имении!
