изведал ужасы стихийного разлива Эльбы». «Этого мало, — сказал судебный следователь. — Для нас наиболее важное заключается в том с…. Продиктуйте ему что-нибудь такое, где много «с» и «р». Эксперт продиктовал мне: серб, сруб, свербеж, херувим, рубин, шваль, — судебный эксперт, как видно, совсем зарапортовался и все время оглядывался назад на солдата с винтовкой. Наконец он сказал, что необходимо, чтобы я написал «Солнышко уже начинает припекать: наступают жаркие дни», и что это пойдет в Вену. Затем весь материал был отправлен в Вену, и наконец выяснилось, что надписи сделаны не моей рукой, но подпись, в которой я признался, действительно моя. Меня присудили на шесть недель за то, что я расписался, стоя на часах, и не мог, значит, охранять вверенный мне пост в тот момент, пока расписывался на стене.
— Хорошо еще, что это не осталось без наказания. — не без удовлетворения сказал капрал. — Вы преступный тип. Будь я на месте военного суда, я бы вкатил вам не шесть недель, а шесть лет.
— Не будьте таким грозным, — взял слово вольноопределяющийся. — Поразмыслите-ка лучше о том, что с вами будет. Только что при инспекции вам было сказано, что вы должны явиться к командиру полка. Не мешало бы вам приготовиться к этому серьезному моменту и взвесить всю бренность вашего капральского существования. Что, собственно, представляете вы собою по сравнению со вселенной, если принять во внимание, что самая близкая неподвижная звезда находится от этого воинского поезда на расстоянии вывести семьдесят пять тысяч раз больше, чем солнце, и ее паралакс образует угол, равный одной секунде? Если представить себе вас во вселенной в виде неподвижной звезды, вы безусловно были бы слишком ничтожным, чтобы вас можно было увидеть даже в самый сильный телескоп. Для такой ничтожности на свете не существует даже выражения. За полгода вы сделали бы на небосклоне дугу, а за год эллипс настолько малых размеров, что их нельзя было бы выразить числом ввиду их незначительности. Ваш паралакс был бы величиной неизмеримо малой.
— В таком случае, — заметил Швейк, — пан капрал мажет гордиться: его никто не может измерить. Что бы на явке у полковника ни случилось, пан капрал должен оставаться спокойным и сдерживать свою вспыльчивость, так как всякое волнение вредит здоровью, а в военное время здоровье должен каждый беречь. Невзгоды, связанные с войной, требуют, чтобы каждая отдельная личность не была дохлятиной. Если вас, пан капрал, посадят, — продолжал Швейк с милой улыбкой, — в случае, если над вами учинят подобного рода несправедливость, вы не должны терять бодрости духа и должны оставаться при своем мнении. Знавал я одного угольщика (звали его Франтишек Шквор), которого в начале войны посадили вместе со мной при полицейском управлении в Праге за государственную измену. Позднее его казнили из-за прагматической санкции. Когда его на допросе спросили, нет ли у него каких-нибудь возражений против протокола, он сказал:
