— Безусловно, — подтвердил Швейк. — Никто не сказал вам ни словечка, которое вы могли бы плохо истолковать. Всегда получается как-то нелепо, когда кто-нибудь вдруг почувствует себя оскорбленным. Сидели мы однажды в ночной кофейне «Туннель». Разговор шел об оранг-утангах. Сидел с нами один моряк и рассказывал, что оранг-утанга часто не отличишь от какого-нибудь бородача, потому что у оранг-утанга вся морда заросла лохмами, как… «ну, говорит, как у того вон, скажем, господина за соседним столом». Мы все оглянулись, а бородатый господу встал, подошел к моряку, да как треснет его до морде! Моряк взял пивную бутылку и разбил ему голову. Бородатый господин остался лежать без памяти, а мы с моряком распростились, потому что он собрался уходить, когда увидел, что прикокошил этого господина. Потом, после ухода моряка, мы господина воскресили и безусловно глупо сделали, потому что он немедленно после своего воскрешения позвал полицию, хотя мы-то тут были совсем не причем, а полиция отвела нас в участок. Там он все время настаивал, что мы приняли его за оранг-утанга и что все время мы только нем и говорили. Мы говорили, что ничего подобного, что не о нем шла речь, а об оранг-утанге, и что он не оранг-утанг. А он все на своем, — что о нем, что это он оранг-утанг. Мы на своем, что не оранг-утанг, а он на своем: «Нет, говорит, оранг-утанг сам, говорит; слышал!» Я попросил пана комиссара, чтобы он сам господину все объяснил. Комиссар ему по-хорошему стал объяснять, но тот не дал ему говорить и заявил, что комиссар о нами заодно. Тогда пан комиссар велел его посадить за решотку, чтобы тот протрезвился, а мы собрались было итти назад в «Туннель», но не пришлось, — нас тоже посадили за решотку… Вот видите, пан капрал, во что может вылиться маленькое, пустяковое недоразумение, на которое и слов-то не стоит тратить. Или, например, в Немецком броде один гражданин из Округлиц обиделся, когда его назвали тигровой змеей. Да мало ли слов, за которые никто не подлежит наказанию? Если, к примеру, мы бы вам сказали, что вы — выхухоль, могли бы вы за это на нас рассердиться?
Капрал зарычал. Это нельзя было назвать ни криком, ни ревом. То был рык, выражавший гнев, бешенство и отчаяние, слившиеся воедино. Этот концертный номер сопровождался тонким свистом рулад, которые выводил носом храпевший обер-фельдкурат.
Затем у капрала наступил упадок сил. Он сел на лавку, и его водянистые невыразительные глаза уставились через окошко в даль на леса и горы.
