— Старая.
— Можно оставить. В деревнях все в шинелях ходят. Нужны штаны да пиджачишко. Когда раздобудем штатскую одежу, обмундировку можно будет продать знакомому жиду Герману в Воднянах. Он скупает казенные вещи, а потом продает их по деревням… Сегодня пойдем в Страконицы. Отсюда часа четыре ходу до старой шварденбергской овчарни, — развивал он свой план. — Там у меня пастух знакомый — старый дед. Переночуем у него, а утром тронемся в Страконицы и свиснем там где-нибудь одежу.
В овчарне Швейк познакомился с симпатичным дедушкой, который помнил еще рассказы своего деда о наполеоновских походах. Пастух был на двадцать лет старше старого бродяги и поэтому называл его, как и Швейка, «паренек».
— Так-то, ребятишки, — стал рассказывать дед, когда все уселись вокруг печки, в которой варилась картошка в мундире. — В те поры дед мой, как вот этот твой солдат, тоже дезертировал. Его все-таки поймали, да так высекли, что от задницы только клочья летели. Ему еще повезло. А вот деда, старого Яреша, сторожа, так того за побег начинили свинцом, а перед расстрелом прогнали его сквозь строй и вкатили шестьсот ударов палками, так что смерть была ему только облегчением…
— А ты как сбежал? — смахнув слезу, обратился он к Швейку.
— После явки на призыв, когда нас отвели в казармы, — ответил Швейк, понимая, что нельзя ронять честь мундира перед стариком.
— Перелез через стену, что ли? — с любопытством спросил пастух, очевидно, вспоминая рассказ своего деда о побеге.
— Иначе никак нельзя было, дедушка.
— Стража, небось, стреляла?
— Стреляла, дедушка.
— А куда теперь направляешься?
— И какая его муха укусила? Тянет его во что бы то ни стало в Будейовицы! — ответил за Швейка бродяга. — Ясно, человек молодой, без разума, так и лезет сам на свою гибель. Придется взять его в учение. Свиснем какую-нибудь одежонку, а там — бог даст! — все обойдется. Как-нибудь до весны прошатаемся, а весной пойдем у крестьян работать. В этом году в людях будет нужда. Всех бродяг, говорят, будут сгонять на полевые работы. Лучше, я думаю, пойти добровольно. Людей, говорят, мало будет. Перебьют всех.
— Думаешь, в этом году не кончится? — спросил пастух. — А и верно. Долгие войны уже бывали. Наполеоновская, шведская, — учитель рассказывал, — семилетняя. Сами люди эту войну заслужили. И поделом: больно уж они возгордились, самому господу богу противно стало глядеть. Уж и баранина стала им не по вкусу, уж и ее не хотят жрать! В былое время ко мне чуть ли не толпами ходили, чтобы я им из-под полы продал хозяйского барашка, а теперь подавай им только дичь да свинину, и не как-нибудь, а на масле да на сале. Вот бог-то и прогневался на гордость ихнюю непомерную. Дождутся еще: будут варить лебеду, как во время Наполеона… А барство совсем с жиру бесится. Старый пан, князь Шварценберг, ездил в шарабане, а молодой князь, сопляк, все кругом своим автомобилем провонял. Подожди, господь бог ужо намажет тебе харю бензином.
