Вообще-то нечаянно встреченного здесь давнего знакомого Хабарова звали совсем не Костик, а Владислав Карпенко. Но, еще со времен дворового арбатского детства, к нему прилипло прозвище «Костик Одессит» за манеру говорить на одесский разбитной манер и лихо исполняемую на гитаре песню: «Шаланды, полные кефали, в Одессу Костя приводил…» Свои имя и фамилию Костик не любил. «Это только для милицейского протокола», – не раз повторял он.
– За встречу!
– За встречу!
Хабаров выпил до дна, Костик Одессит едва пригубил.
– Хорошо гуляешь. Кореша твои?
Хабаров кивнул.
– Ты чего один?
– Никто нас не любит, Саня, кроме уголовного розыска. И, говоря по правде, он тоже нас не любит.
Хабаров ненавязчиво, но внимательно рассматривал давнего приятеля, так не чаянно возникшего из ниоткуда.
Костик сильно сдал и выглядел много старше своих сорока двух. Мелкие морщинки, словно легкая паутинка, покрывали его лицо. Глаза были мертвыми, взгляд холодным, стальным, проникающим в самое нутро собеседника, от чего неприятный холодок растекался в груди. Его движения были нервными и резкими. Манера говорить не оставляла шансов для возражений. Его уверенная повадка свидетельствовала о том, что этот человек пережил все то, чего остальные только опасаются и боятся. От него исходило странное ощущение опасности.
Хабаров знал, что Костика – грозу района и гордость уголовников, посадили за что-то лет пятнадцать назад. Тогда нищий и нескладный, сейчас Костик выглядел шикарно: модный дорогой костюм, швейцарские часы, массивный золотой перстень на правом мизинце, золотые запонки и толстый бумажник на столе рядом.
– Видел твою фильму. Что сказать, Саша, ты знаешь о жизни все, что можно о ней знать.
– Спасибо. Сам как?
Костик откинулся на спинку кресла и пристально посмотрел на Хабарова. От этого взгляда Хабаров невольно подумал: «Дурак, зачем спросил?»
– Четырнадцать лет назад сел. Год назад вышел. Родители умерли. Баба не дождалась. Так что я один. Совсем один. Видно, фарт мой где-то дал маху…
– Как же тебя угораздило попасть на четырнадцать лет?
– Было семь. Была третья ходка. Была чудесная весна и колония Наур. Это в районе Чернокозовки, в Чечено-Ингушетии. Там-то я и схлопотал еще восемь, а по совокупности четырнадцать. Так что, слушай меня сюда, Саша. Клади себе в уши мои слова. Наур наши называют «Мяурр»: попадешь – и мявкнуть не успеешь. Там поэзия закончилась, началась суровая проза. Я уже не серый [22] и поднатаскался. Обкатать [23] меня было архисложно. Я был битый парень [24] и в черепной коробке имел чем порешать. Когда блатной шарик [25] закатился, я свой фрайерский прикидон на ангаре [26] оставил…
