Нас обвиняют в неверии. Я хотел бы подняться во весь рост — и громко прокричать мое кредо.
Я верю в мой век со всей нежностью человека современного. Силен только тот, кто верит. Тот, кто — и политике и в литературе — не верит своему времени, впадает в заблуждение и оказывается бессильным. Я видел, как люди старше меня, предавшись сожалениям, обрекли себя на бесплодие; я, безусловно, увижу, как будут преданы забвению те из моих современников, которые, преисполнившись изощренного скептицизма, забиваются в глухой угол, чтобы низать там жемчуг.
Я верю в науку, потому что это — движущая сила нашего века, потому что именно она со всей четкостью выражает политику и литературу завтрашнего дня. Это она начала революцию, она же ее и завершит. Она расширит область наших знаний, ничем их не ограничивая, она уточнит наши способности и сделает наши отношения логически последовательными.
Я верю в сегодняшний день и верю в завтрашний, я убежден, что жизнь наша будет все время развиваться, силам жизни я и отдал всю мою страсть.
АЛЬФОНС ДОДЕ
© Перевод А. Шадрин
Я предпочел бы не говорить еще пока об Альфонсе Доде, ибо его последнее произведение «Нума Руместан» в начале октября должно выйти отдельной книгой. Но мне остается написать только две статьи, мне было бы очень жаль завершить всю серию, не пожав по-дружески руку такому неповторимому и проникновенному романисту, одному из лучших писателей нашего времени.
Итак, позвольте мне забежать немного вперед. К тому же «Нума Руместан» был напечатан в этом году на страницах «Иллюстрасьон». Роман Доде — не какое-нибудь неизданное произведение, и я отнюдь не окажусь на положении нескромного репортера или хроникера. Это будет обыкновенный литературный очерк, написанный, правда, несколько наспех.
Альфонс Доде — наблюдатель и вместе с тем творец. Благосклонная к нему природа отвела ему привилегированное место: там, где кончается поэзия и начинается действительность. Он документирует все с большою точностью и одновременно вносит во все ему одному присущее горение. Именно это обстоятельство делает его таким неотразимо привлекательным, именно в этом — его обаяние.
Заметьте, ему не хватает воображения в том смысле, в каком это слово понимают рассказчики. Я имею в виду, что он не способен придумывать сюжеты, громоздить приключения и, уж во всяком случае, что он презирает труд романиста, исписывающего горы бумаги. Действительность — вот единственное, что ему представляется достаточно твердой почвой. За каждым из его произведений, тщательнее всего отделанных, ярче всего озаренных пламенем его индивидуальности, стоят подлинные события. Этот поэт, который подчас свободно импровизирует, в течение долгих лет не ложится спать, не подведя вечером с помощью кратких записей итога всему тому, что он перевидел и прочувствовал за день: это самые разнообразные записи, собранные за много лет, огромное скопище документов, из которых впоследствии он полными пригоршнями смог черпать материал для своих парижских этюдов.
