Кэндзи был благодарен Джине за то, что она никогда не требовала от него пустых пафосных слов — банальностей, которыми принято обмениваться у влюбленных. Люди злоупотребляют словами, и слова теряют смысл. Сколько ночей провел он рядом с женщинами, которые умоляли его: «Скажи, что ты меня любишь! Ну что же ты молчишь?!»
Джина накинула пеньюар и подошла к окну.
— Дождь закончился, солнышко вернулось… Кэндзи, меня беспокоит поведение Жозефа и Виктора. Я за них боюсь. Неужели они настолько безрассудны?
— Не надо за них бояться.
— И все же я боюсь. Всего боюсь. Боюсь счастья, которое на меня обрушилось, боюсь, что оно не продлится долго, боюсь времени, которое мчится вскачь, и бед, которые не смогу вынести…
— «Уступи страху несчастья — и познаешь несчастье страха».
— Опять твои поговорки! — невольно улыбнулась она.
— Это не моя поговорка, а слова Бомарше из «Севильского цирюльника». Если хочешь, могу привести такую цитату: «Любовь и страх не ходят парой», — серьезно проговорил Кэндзи.
Джина вернулась в постель, легла рядом с ним и шепнула:
— В твоих объятиях я чувствую себя в безопасности.
Кэндзи нахмурился, по его лбу и от уголков глаз разбежались морщинки. Он молчал некоторое время, глядя на гравюру Хиросигэ «Побережье Майко», и вдруг предложил:
— А не съездить ли нам на море? Вдвоем — только ты и я.
— Нашим дочерям скоро рожать…
— И мы станем бабушкой и дедушкой. А их мужья тем временем совсем совесть потеряли. Ничего, я этих оболтусов еще приведу в чувство! Прежде всего надо предупредить Эфросинью, чтобы приглядывала за сыном.
— Она же в обморок упадет, если ты ей расскажешь историю пряничных свинок.
— Ну я-то, в отличие от некоторых, уж точно не безрассуден — изложу в лучшем виде. Умолчание не есть ложь. Попрошу ее отчитать Жозефа за то, что его частые отлучки вредят нашему общему книжному делу… Всё, милая, решено, едем на море — имеем же мы право немного пожить свободно! А я мечтаю побывать в краях Барбе д’Оревильи.[99] Как только наши шалопаи прекратят играть в воров и полицейских — а они прекратят, уж я об этом позабочусь, — Котантен[100] будет безраздельно принадлежать нам с тобой!
…Эфросинья отлучилась из столовой во время семейного обеда и беседовала по телефону с неизвестным абонентом. Жозефу было страшно любопытно, кто ее вызвал и зачем, но матушка плотно закрыла за собой дверь, а аппарат стоял на геридоне у входа, и возможности подслушать не предвиделось. Вернулась Эфросинья, когда супруги уже добрались до десерта, и выражение лица у нее было угрожающее.
