ниже часть исповеди, но коварное ухищрение". (Регл, 102).
Так как „служити и прямити Государю своему" тогда требовалось присягою не от мірян только, как верноподданных, а и от священников, то требование духовного регламента Петра, видимо, было только частичным истолкованием этой присяги в применении к священникам, таинство же этим Регламент, конечно, по тогдашним понятиям, нисколько не хотел исказить, как, очевидно, и Синоду тогдашнему мысль об искажении понятия о таинстве безусловно была чужда; а если упомянутое средство и претит нашему современному сознанию, то ведь на него и смотрят обычно как на факт из области того прошлого, о чем среди потомков, благодарных Петру за его великое, принято с укором не говорить: ибо ему приходилось бороться за свои великие начинания с слишком многими врагами.
3-й пункт обвинений Мельникова повторяет снова укор за введение насильственной исповеди, о чем автор уже говорил в 1-м пункте этой главы и в главе о причащении, как связанном неразрывно с покаянием, и потому мы не будем его снова разбирать.
Далее Мельников укоряет Православную Церковь (207 стр.) за „противоречивое учение ее символических и канонических" (Sic!) богословских книг об епитимии, которая в ней будто бы со времен Регламента отставлена, а между тем „Православным Исповеданием" считается необходимою составною частью таинства покаяния и трактуется им, подобно Б. Катехизису, как удовлетворение правде Божией, как наказание. Но сам же Мельников основательными словами миссионера Александрова (стр. 206―7), во-1-х, опровергает свою мысль, что епитимия у нас, как врачевство, отставлена, а во-2-х, мысль о разумении Церковью епитимии, как удовлетворения в духе латинском, почерпает из „Православного Исповедания" искусственно, по обычаю урезывая и искажая подлинное учение книги. Там мы читаем о покаянии и епитимии буквально следующее: „пятая тайна есть покаяние, еже есть болезнь сердца о гресех, имиже согреши человек, яже порицает пред иереем с мыслию известною еже исправити жизнь свою в будущее и с желанием совершити, еже запретит иерей-духовник его" (не то у Мельникова). „Сия тайна можествует и приемлет мощь, егда решение грехов бывает чрез иерея по чину и обычаю церковному, отнеле же простится, ― оставляются грехи в час оный вся от Бога чрез иерея"... (д. 302 об.). Где же здесь речь об „удовлетворении", без которого якобы недействительно покаяние? И далее: „третья часть покаяния подобает быти канон и епитимия, юже определяет духовник, яко молитвы, милостыни, посты, посещении святых мест, церквей и подобные, якоже явится прилично рассуждению духовника, обаче отходящему от исповедания подобает помышляти иное, яже рече псалмопевец: „уклонися от зла и сотвори благо", и оная, яже рече Спас наш: „се здрав был еси, не ктому греши"... всяк православный сотворит яко все исправление, елико может в жизни своей по совести, юже имать" (отв. 113). Ясно, что епитимия рассматривается здесь как врачевство, как средство для исправления, а не как латинское „довлетворение", о котором упоминается в Б. Катехизисе.
