Я между тем ожидала исхода своей второй беременности. После рождения сына, крещенного в честь деда Франциском, Генрих по наущению Дианы так же регулярно посещал мою опочивальню. Наши плотские утехи по-прежнему были лишены истинной любви, но словно открылись створки невидимой плотины — времени, которое мы провели в одной постели, оказалось достаточно, чтобы зачать второе дитя.
Я понимала, что заключила сделку с нечистым, но зато мое будущее теперь не вызывало опасений.
В апреле 1545 года, претерпев всего каких-то три часа схваток, я дала жизнь своей дочери Елизавете. Ее появление на свет разочаровало тех, кто ожидал второго сына, однако сама я ликовала сверх меры и настояла на том, чтобы самой заботиться о дочери в первые месяцы ее жизни.
Елизавета была само совершенство — гладкая кожа Валуа, влажно-черные глаза. Я часами ворковала над ней, суля ей все, чего никогда не знала сама, — уют, безопасность, родителей, которые всегда будут любить ее. И когда она засыпала у меня на руках, я находила в эти минуты подлинное утешение от невзгод, бушевавших во внешнем мире.
Весна вопреки природе выдалась снежной — мело так, что снег погребал под собой целые деревни. Притом же язва, мучившая Франциска еще со времен венчания Мадлен, вновь открылась. Он проводил дни в постели, а я между тем утеплила комнатку в своих покоях и там устроила обоих малышей.
Впервые за все время мой двухлетний сын оказался в полном моем распоряжении. Маленький Франциск страдал тяжелым воспалением уха и целыми днями кричал от боли, так что нашим врачам пришлось дать ему опий. Диана пользовалась его слабым здоровьем как предлогом, дабы безраздельно заниматься его воспитанием, однако зиму она неизменно проводила в Ане, не желая подвергать свою нежную кожу пагубному воздействию ветра или мороза, и я надеялась за время ее отсутствия привязать сына к себе. Первоначальный мой восторг при виде его каштаново-рыжих кудрей и грациозности маленького фавна омрачило неприятное открытие: сын не знал, кто я такая. Он взирал на меня как на некое недоразумение.
— Я твоя мама, — сказала я, взяв его за подбородок, потом указала на Елизавету, которую держала на руках Лукреция: — А это твоя сестра. Елизавета.
— Дияна! — Франциск сперва вздрогнул, затем недовольно поджал губы. — Хочу к Дияне!
Я не стала слушать его воплей и терпеливо сносила приступы раздражения, потому что он был мой ребенок, мой сын.
Однажды, морозным вечером, когда я сидела с Елизаветой на руках и наблюдала за тем, как Франциск доламывает одну из моих лютен, пришло известие, что король желает меня видеть. Я тотчас пошла в покои свекра. Огонь в большом камине едва теплился, а буфет весь был заставлен тарелками с едой и кубками. Что-то было не так: Франциск никогда прежде не прощал своим слугам расхлябанности.
