— Брось ты, Наташа. Опять за свое, — уговаривал мужской голос, низкий до того, что его было трудно расслышать, — Что у тебя за характер такой несчастный — вечно сама себе беду ворожишь, и меня и себя мучаешь неизвестно за что. Лагерная — ерунда. Больше ты сама на себя выдумала, чем дело было. И Тонькой зря попрекаешь. Думаешь, мне легко. Зря только растревожил девку. А от тебя не ушел бы, да кто тебя поймет, чего тебе нужно.
На несколько минут стало тихо, только птицы заливались в кустах да шелестело море. Потом снова заговорила женщина, но голос был другим — успокоенным, верящим:
— Не знаю, хне знаю я ничего. А вдруг да не получится у нас? Не одна ведь я, сам знаешь, за двоих решать надо…
— Ну и решай. Да ведь и решила уже, чего там. И тебе пора к дому, и Иринке твоей хватит в Натальевнах ходить. Отец ей нужен.
Женщина ответила не сразу. И снова было слышно, как шумит море.
А когда заговорила, в голосе ее прозвучала злость:
— Значит, хочешь, чтоб в Натальевнах девка моя не ходила, чтоб люди не корили за прошлое. А оно мое, понимаешь, худое, да мое!
Затрещали сломанные ветки. Кажется, она хотела уйти.
— Наташка! Сдурела?! Вправду, видно, про тебя говорят: балованная ты баба, пустодомка. Может, другой кто есть на примете? Говорила бы сразу, чего ж голову морочить?
— Дурно-о-й! — негромко протянула женщина.
И голос ее опять был новым — ласковым и чуть дрожащим от сдержанного смеха.
Помолчали.
— Так что ж, пойдем, что ли? — спросил он.
— Пойдем… — едва слышно ответила она.
По гравию заскрипели шаги — они уходили к дому. Скоро и последнее окно в поселке погасло. Осталась только белая колымская ночь и море.
Весенняя сельдь шла дружно. Сейнеры в очередь стояли у причалов. Широкие пасти рыбонасосов захлебывались от рыбы.
Свежая сельдь удивительно красива. Только красота эта мгновенна. Взятая из сетной рамы рыбина отливала на боках перламутром, на спинке ее скопилась грозовая синь моря, а плавники пылали. Но уже через несколько минут чудо исчезало. В руках оставалась обычная селедка.
Люди часто равнодушны к тому, чего у них много. Рыба валялась везде. Посеревшие под солнцем тушки целой полосой скопились у линии прибоя: ноги скользили по рыбьим телам. В стороне на солнышке развалились сытые кошки. Глаза у них были ленивые и прозрачные, и только розовые носы нервно дрожали от оглушительного запаха рыбного изобилия.
Сюда, к причалам рыбозавода, притягивалась жизнь всего поселка. Улицы и тропки стекали сюда. На широкой песчаной косе густо росли сизые от избытка соков травы. Их вскармливала рыба. Мне казалось, что и дома выросли на этой же удобренной тысячами рыбьих тел земле.
