Из чего только Светланка не мастерила собственную биту – и из круглой жестяной коробочки из-под леденцов «Монпансье», и из коробочки из-под зубного порошка. Пыталась даже приспособить баночку из-под гуталина, наполнив её влажным песком из детской песочницы. Даже применяла маленькую хитрость, слегка, самую малость, сгибая биту, дабы хоть как-то уменьшить скольжение. И чтобы та намертво останавливалась после броска в аккуратно очерченных мелом границах нужного квадрата. Куда там! Всем её битам было далеко до Ирининой. Та, словно подразнивая её, пролетала, посверкивая чёрными лаковыми плоскостями, и с приятным победным шлёпаньем опускалась точно по адресу. Все попытки разузнать происхождение чудесного предмета не имели никакого успеха, потому как всякий раз его счастливая обладательница небрежно бросала одну и ту же короткую фразу: «Нашла!» Только один-единственный разочек разрешила Иринка, ревниво относящаяся к собственному спортивному инвентарю, подержать свою биту в руках и сделать бросок. И Светланка не промахнулась!
Ой, лучше бы этого и не было! Теперь, как ей казалось, она точно знала не только секрет Иринкиных побед, но и окрепло, утвердилось в ней окончательно желание овладеть этой вещью. Во что бы то ни стало! Что это было? Первым женским капризом, первым проявлением тайны её пола, которого она, признаться, в ту пору и не ощущала вовсе, видя в знакомых мальчишках чаще всего соперников, которых нередко и побеждала?
Бог весть. А только желание это, поверьте, было нешуточным. Далась ей эта бита, скажете вы, и будете правы. И автор этих строк того же мнения. Да только видите, как всё обернулось. Чужая душа – она и есть чужая душа. Пусть даже это душа ребёнка.
У Иринки, когда заходила не то чтобы речь, а даже лёгкий намёк на вероятность какого-либо обмена вожделенной биты, при всей её упёртости была тем не менее своя ахиллесова пята. И этой уязвимой пятой были тряпки, то бишь красивая одежда, которая, сказать по справедливости, в ту давнюю пору была вещью весьма и весьма редкой, а потому и ценилась необычайно. И тогда Светланка сделала свой окончательный выбор, рассудив, что до выхода мамы из больницы – а она в это верила какой-то своей внутренней убеждённостью, с какой-то упрямой уверенностью наперекор скорбным взглядам старушек и меркнувшему буквально на глазах отцу – всё как-нибудь образуется. Она бережно достала с полочки шифоньера, всё ещё хранящей нежный аромат земляничного мыла, положенного туда мамой, белоснежные атласные ленты. Она не надевала их ни разу, храня на самый-самый что ни на есть торжественный случай, и, глубоко и медленно дыша, чтобы не разрыдаться, обернула в вырванный из середины ученической тетрадки сдвоенный лист в клеточку.
