Все это были новые для Ферсмана слова.
***
За короткий срок Ферсман, кроме Ильменских гор, побывал на Илецкой защите. В семидесяти верстах от Оренбурга, на юге, среди голой ковыльной степи возвышается одинокая гипсовая скала. У ее подножья еще в 1741 году началась добыча каменной соли; сюда сходились многочисленные караваны из-за Яика (Урала). Здесь когда-то сподвижник Пугачева Хлопуша поднимал обездоленных заводских людей против Екатерины II.
Ферсман побывал на соляных разработках, где работали арестанты. Его поразило зрелище подземного зала глубиной е тридцать четыре сажени — немногим меньше двадцатиэтажного дома и длиной почти в четверть версты. Искрились и сверкали прозрачные стены огромного вала, который, увы, обтачивали ручные топоры. Техника, отставшая на столетия…
Ферсман с огромным интересом объехал богатейший Богословский округ, где больше чем полтораста лет назад зародилось наше горное дело.
Отдыхая при спуске с горы Кумба, он записал:
«Когда по старой литературе или по старым маршрутам попадаешь в какой-нибудь чужой край, как глубоко научаешься ценить тех «немногих исследователей прошлого, которые умели соединить с широтой научного взгляда точность и детальность в описании своих наблюдений! Дать точное описание наблюдавшихся явлений природы, выхватить из многообразных деталей и мелочей главные характерные черты, в резкой и краткой форме сформулировать все, что видишь глазами и схватываешь мыслью, — это такая сложная и важная задача, что перед ней бледнеют все трудности лабораторных исследований или теоретического анализа в кабинетах ученых».
Ферсман, конечно, не только бродил, наблюдал и разглядывал камни, но и напряженно обдумывал новые большие вопросы, которые выдвигала перед наукой молодая русская школа геохимии. Сейчас уже многие рядом со славным именем ее основоположника, Вернадского, начинали ставить другое, пока еще малоизвестное, имя его ученика. Они отлично дополняли друг друга. В то время как Вернадский видел поэзию научного познания в ничем не сдерживаемом полете воображения, Ферсман стремился утвердить свое — тоже поэтическое и в то же время очень земное — видение мира. В него входили уральские камни, алтайские сопки, сибирские россыпи — он был очень предметен и конкретен, этот мир. До тех пор наука, которую реформировали Вернадский и Ферсман, только фотографировала его. Старая минералогия, с которой так успешно сражались Вернадский и Ферсман, не отрицая, а преодолевая ее ограниченность, была, говоря философским языком, метафизична в самой своей основе. «Сухой и мертвой систематикой веет со страниц такой минералогии, — писал Ферсман в 1913 году. — Неудивительно, что в обществе распространено столь превратное мнение об этой науке, что редко кто в стремлении к самообразованию возьмется по собственной инициативе за учебник «мертвой природы».
