— Я?! — удивился Маршал, и тут же вслед за невольно вырвавшейся глупостью его накрыла волна стыда. По плечам и спине медленно растеклось что-то отвратительное и склизкое. Пришлось сразу ж добавить: — То есть это… миль пардон.
— У меня уже сил не было стоять там, у ларька, — стал оправдываться Хеннинен. — Ни сил, ни возможностей. Там из очереди такие отморозки вылезли, что в воздухе запахло не только сосисками.
— Вот как, — проговорил Жира.
— Не говоря уже о том, что меня вообще не прельщала перспектива остаться и наблюдать за твоими варварскими гастрономическими пристрастиями.
— К сожалению, это лишь обнаруживает, что ты даже не видел, как он ел, — заключил Маршал.
Хеннинен некоторое время молчал, но потом, видимо, решил сделать вид, что ничего не было, и никто его ни в чем не уличал, да и в чем его, собственно, уличать, он ведь просто придумал тему для разговора. Однако после молчания он весь преобразился, словно преисполнился некой тайны, или, по крайней мере, старался выглядеть именно так.
— К тому же вскоре произошла одна знаменательная встреча, — вдруг проговорил он.
— Помилуй Бог! — воскликнул Маршал.
— Ты таращился в меню, и я тогда решил, что пойду пройдусь немного, а потом сразу же за углом, как только я туда завернул, я увидел женщину, или даже скорее девушку. Она сидела на ступеньках, в тесном белом свитерке, и была неподражаемо восхитительна. Я присел рядом и спросил, не побеспокоит ли ее мое присутствие, и она сказала, что не побеспокоит.
— И теперь тебя беспокоит она? — спросил Жира.
— Да, черт побери, беспокоит. Она выглядела такой грустной и одинокой, что я подумал, вот бы сделать что-нибудь такое веселое, и даже попробовал развеселить ее, там рядом была стоянка, а на ее воротах камера слежения, вот я и вспомнил, как Жира однажды решил отлить прямо перед камерой полицейского отделения, за что соответственно получил потом звездюлей резиновой дубинкой, ну, в общем, я ей об этом рассказал, потому что не знал, что еще такого придумать. Но она как-то не развеселилась, а сказала, что пойдет домой, а я тогда еще спросил почему, а она сказала, что не знает, что ей просто кажется, что пора домой. Ей надо было домой. Я спросил, где она живет. Она сказала, что ей семнадцать и она все еще живет с родителями, но что у нее свой отдельный вход. Я не знаю, зачем она именно это сказала, наверное, просто хотела подразнить. Потом она встала и стала медленно отступать назад, а метра через два пробормотала «Пока, приятно было поболтать», повернулась и ушла. А я смотрел ей вслед и думал, какая же она вся молодая — и этот тесный свитерок, и юная грудь, и тогда я вдруг понял, что упустил эту грудь, что все они уже безвозвратно прошли мимо меня. И тут я понял, что я уже, на хрен, древний старик, я как-то вдруг нутром прочувствовал, вдруг так явственно художественно осознал, что ее свитер был исполнен печали, она несла мою печаль в своем свитере, и ушла, оставив ее со мной.
