«Что он скажет?» — с замирающим сердцем ждала Чимэддолгор. Его серое от горя лицо не предвещало ничего хорошего.
— Как сын?
— Плохо. Почти не спал.
Сэнгэ посмотрел на Буяна, на глаза у него навернулись слезы.
— Учитель сказал, все это из-за того безбожника. Сказал, что Буян в когтях у нечистой силы, что ему будет еще хуже…
У Чимэддолгор внутри что-то словно оборвалось.
— Я так и знала, — прошептала она. — Все из-за греховного портрета, да?
— Точно. Из-за него.
— Но ведь ты его выбросил! Увез далеко в степь!
— Ну и что? Где бы он ни был, от него идет вред!
Буян все слышал. Он нащупал талисман у себя на груди и хотел крикнуть: «Вот он — портрет!» — но не решился. Уж лучше он сам, как только поправится, закинет его подальше.
А Сэнгэ между тем достал из-за пазухи нефритовую табакерку, высыпал из нее в чашку с водой какой-то порошок и дал выпить Буяну. Потом он снова вскочил на коня и, захватив с собой оседланную лошадь для ламы-лекаря, поскакал в монастырь.
Чимэддолгор торопливо прибрала в юрте, постелила на пол квадратный войлочный коврик, зажгла перед бурханом лампадку и принялась ждать.
Буяну тем временем становилось все хуже и хуже. Чимэддолгор со страхом прислушивалась к его прерывистому дыханию, с тоской смотрела на тяжело вздымавшуюся грудь. Слезы лились из ее глаз. Так ее и нашел старый Соном, зашедший в юрту проведать Буяна.
— Он ведь совсем плох, — сказал Соном. — Надо показать его русскому доктору из хошу́нного управления,[24] тому, что недавно приехал.
Чимэддолгор подняла на соседа заплаканное лицо, и столько недоумения и недовольства было на этом лице, что Соном не стал повторять свое предложение.
В полдень Сэнгэ привез известного всей округе лово́на[25] Лувса́н-ха́ймчика с учеником. Обрадованная Чимэддолгор выбежала навстречу.
«Наконец-то! Сейчас прочтут молитвы, и мой мальчик пойдет на поправку», — успокаивала она сама себя.
Скоро в юрте Сэнгэ забил барабан, зазвенели медные тарелки, зазвучал низкий голос ламы. Голос этот то взмывал вверх до пронзительного завывания, то падал вниз до зловещего шепота. Он читал и читал заклинания, а в очаге пылал яркий огонь, варилось мясо, кипел чай. От духоты и нагретого спертого воздуха Буян задыхался, впадал в беспамятство, начинал метаться и бредить. Отец ласково удерживал мальчика, а мать вновь и вновь накрывала сыну ноги тулупом. Оба неистово молили бога: пусть лама выгонит нечистую силу, вселившуюся в Буяна!
Барабан звучал до самого вечера, а когда солнце село, все звуки внезапно оборвались. Наступила томительная тишина. Лувсан-хаймчик жадно втянул носом запах дымящейся баранины, уселся поудобнее и, отрезав большой жирный кусок, положил себе в рот.
