В пути эти две знаменитые личности не произнесли ни слова о целях их встречи. Но, не говоря ни слова, Цезарь и Птолемей не теряли времени даром. Обмениваясь время от времени ничего не значащими фразами, они наблюдали, изучали и анализировали друг друга.
Для Птолемея это было легко: лицо Юлия Цезаря — прекрасное и полное, белое лицо с черными живыми глазами — было открытой книгой, в которой можно было прочесть рассудительность, веселость и храбрость.
Напротив, внешность египетского царя, — продолжим наше сравнение, — была закрытой книгой. Едва достигнув восемнадцати лет, очень красивый, но красотой холодной и мрачной, он прежде всего внушил Фарсальскому победителю неясное, но глубокое отвращение. Зная людей, Цезарь угадал в нем злобного и лукавого человека. Случай не замедлил доказать ему, что его предчувствие было справедливо.
Наконец, они достигли дворца, в котором царь Египта приготовил великолепное помещение для своего славного гостя.
Цезарь удалился на несколько времени, чтобы поправить свои одежды, ибо он заботился о своем туалете столь же внимательно, как и о своей личности. Птолемей встретил его, сопровождаемый офицерами, и провел в залу, где был приготовлен пиршественный стол.
Но Цезарь уже терял терпение, желая узнать что-нибудь об участи Помпея.
Знаком пригласив царя удалить свиту, он грубо спросил:
— Что ты мне скажешь о Помпее, Птолемей?
— Все, что ты, Цезарь, пожелаешь узнать, — ответил царь.
— Я желаю знать все. Он в Египте?
— Да.
— Быть может, в Александрии?
— Да.
— Пленником? Ты понял, что я его преследую? Ты поступил благоразумно, поверив ему, когда он явился просить у тебя убежища.
Птолемей зловеще улыбнулся и проговорил после небольшого молчания:
— Я приготовил для тебя, Цезарь, большую радость, но ты не желаешь ждать. Я покажу тебе, как поступает Птолемей с твоими врагами.
Сказав это, царь удалился. Когда он явился снова, его сопровождал Потин, начальник его евнухов, спокойно несший предмет, покрытый пурпуром. Уже взволнованный дурным предчувствием, Цезарь встал и поднял крышку.
И тотчас вскрикнул от ужаса…
Ему была принесена тщательно набальзамированная голова Помпея.
Говорили, что Цезарь не скорбел по этому поводу, и ошибались. Он был горд, но не жесток.
Ясно, что он воспользовался преступлением, но не сам совершил его.
— О, Помпей, Помпей! — стонал он, склоняя свой лысый лоб пред этими плачевными останками своего врага.
И обратись к Птолемею, смущенному подобным изъявлением приготовленной римскому полководцу радости, сурово сказал ему:
