Не затрагивая философской стороны этих описаний, отметим одно: интересную степень ожесточения экспериментатора по отношению к "толпе" Она передана действительно очень правдиво и, без сомнения, типически. Вопрос о гонимости среди таких страниц открывается обычно глубже предполагаемого.
В другой повести тех же братьев "Хищные вещи века" речь заходит и о литературе. В новой фантастической стране (где живут, впрочем, такие же тупицы, только цивилизованные) разъезжает фургон-магазин; там продаются среди прочего и книги, но они уже никого не интересуют.
"Я увидел книги. Здесь были великолепные книги. Был Строгов с такими иллюстрациями, о каких я никогда и не слыхал. Была "Перемена мечты" с предисловием Сарагона. Был трехтомник Вальтера Минца с перепиской... " (имена, понятно, условные). "Я схватил Минца, зажал два тома под мышкой и раскрыт третий. Никогда в жизни не видел полного Минца. Там были даже письма из эмиграции.. Сколько с меня?" - воззвал я".
Но тут является роковая мещанка; она пришла за банкой "датских пикулей" которую просила ей оставить. Шофер-продавец, впервые нашедший себе сочувствующего в герое, посылает ее ко всем чертям
Завязывается сцена, где оба сдерживаются ценой величайших усилий.
"Я крепко взял шофера за локоть. Каменная мышца под моими пальцами обмякла.
- Наглец, - сказала дама величественно и удалилась... Я отпустил руку шофера.
- Надо стрелять, - сказал он вдруг. - Давить их надо, а не книжечки им развозить. - Он обернулся ко мне. Глаза у него были измученные".
Каков Кирджали? И это еще мелочь в общем потоке модных понятий о правах "гениальной мысли", о ее мучениях среди бессмысленных стад, "грязи и пошлости", которые ей приходится выносить - будто бы полностью бессребреной - рядом с "датскими пикулями" обывателя.
Поневоле возвращается в современное обсуждение вопрос, не были ли представители этого типа "гонимой" гениальности, наоборот, самыми свирепыми гонителями тех самых "этнографических старичков", которые приводили когда- то к влиятельным людям разные юные дарования и на слова: "А что, хорошую музыку пишет этот мальчик?" - отвечали: "Отвратительную, но в этом будущее". То есть не следует ли рассмотреть еще раз первую половину их старонаивных определений, так как благородство их имело исторически последствия самые разнообразные.
Тем более что парадокс гонимости обнаружил странную неотделимость от новых гениев. Почему-то, добившись безответственности, которая прежним и не снилась, они никак не пожелали с гонимостью расстаться; она оказалась для них необходимее любых признаний.
