А через все полушарие тянутся рельефные, привинченные к поверхности буквы, составляющие гордую надпись: «РСФСР».
Тишина.
Но вот издалека донесся сигнал трубы.
Рисованный красноармеец взял ружье наизготовку.
И ожило в звуках Время.
Все громче симфония заводских шумов, революционных песен, митингов, речей — за ГОЭЛРО и против бога, против кулаков и за коммуны… Камера плывет над страной: Москва, Поволжье, Урал…
Звуковая симфония постепенно стихает, и когда камера достигает крайнего северо-востока страны, где привинчена буква «Р», слышен только свист ветра…
По старой, потрепанной карте Чукотки бредет карандаш.
От Анадыря — выше, к северу.
— И верст триста на оленях… — слышен чей-то голос. — Здесь дождетесь попутных нарт до Уйгунана. — Карандаш пробежал длинный путь и остановился на крайней точке полуострова. — А там…
Теперь мы видим комнату председателя Анадырского совета. Расписанное помещение бывшего купеческого клуба еще хранит следы недавних боев, часть выбитых стекол заменена конторскими папками.
Через приоткрытую дверь доносится запинающийся стук машинки.
Посреди комнаты — бильярдный стол. На его драном сукне расстелена карта, и над картой — двое: председатель Совета Зюкин и комиссар Глазков.
— А там… — Зюкин положил карандаш и подошел к железной печурке подбросить дров. — Честно говоря, черт его знает, что там, в этом Уйгунане… и кто там.
— Узнаем, — усмехнулся Глазков.
— А помощника дам, — торопливо заверил председатель и задумался. — Вот с продовольствием… Охотой пока перебьетесь, а?
Стук машинки смолк, и в комнату просунулась стриженая голова.
— Можно, товарищ председатель?
С листом бумаги вошел паренек лет семнадцати в аккуратно заштопанной гимнастерке.
— Приказ на подпись…
Председатель пробежал бумагу.
— Это что такое?
— «Именем революции, — прочел паренек, — и воцарения полного интернационала в краю северного сияния… изъять…»
— Ну, ну!
— «…у гражданина Драгушина излишек… в два мешка муки», — паренек поглядел на председателя ясными глазами. — А что?
— Да ты слова откуда такие взял?!
Паренек помялся.
— Из революционного воображения, товарищ председатель.
— Еще одно «северное сияние», — разозлился Зюкин, — выгоню к чертовой матери! Иди и печатай, как положено! И ухо оставь в покое!
Паренек вздохнул, опустил руку, которой теребил собственное ухо — знак волнения, взял приказ и осторожно прикрыл дверь.
Зюкин кивнул ему вслед с горьким сарказмом:
— Аппарат!
Глазков, согнувшись, сидел у печки.
