Нельзя было терять ни минуты. Противник, встревоженный тем, что за его передний край прорвалось целое подразделение русских, открыл по зданию банка сильный огонь из пулеметов и автоматов. За окнами соседних домов, во дворах, за заборами показались перебегающие гитлеровцы. С каждой секундой их становилось все больше… Капитан — командир роты, командовавший пехотинцами, сказал Калганову:
— Отрезают нас. Надо отходить, пока не поздно. Вы все ранены, отходите первыми.
Пехотинцы и моряки покидали здание, прикрывая друг друга огнем. Враг, подтянувший новые силы, наседал уже с нескольких сторон.
Раненым помогали идти товарищи. Чхеидзе поддерживал Никулина, Глоба — потерявшего немало крови Максименко. Малахова вытащил на себе Веретеник. Он вообще в течение всего боя, а особенно после того как Малахов был ранен, старался быть поближе к нему, всячески оберегая товарища.
Тащить Малахова одному было нелегко, Веретеник отстал. Противник вел огонь не только по зданию банка, но и по перекрестку улиц возле него, стараясь отрезать разведчикам этот единственный путь отхода. Надо было как можно быстрее пересечь открытое, все более простреливаемое пространство.
— Брось меня! — сказал Малахов Веретенику, — а то оба пропадем. Останусь, потом меня вытащите.
Но как оставить под огнем друга?
Неизвестно, какая судьба постигла бы двух неразлучных друзей, если бы не подоспела помощь — девушка-санинструктор и два венгра, жители ближних домов, добровольно вызвавшиеся ей помочь. Малахова положили на носилки и вчетвером, с помощью Веретеника, бегом понесли с обстреливаемого перекрестка. По счастью, никого не задело.
Через несколько минут Малахов и все, кто нес его, были в безопасности.
Так закончился 17 января 1945 года поиск, длившийся почти три дня. Уходя в госпиталь, Калганов передал в штаб две карты, оплаченные его кровью и кровью бывших с ним матросов: лоцию Дуная и карту с обозначением вражеской обороны в районе моста Эржебет.
Калганов вдавил подбородок в сухой колючий снег. С противным визгом над головой неслись пули. Где-то впереди, совсем близко, стучал немецкий пулемет, и казалось, не будет конца его надоедливому, злому татаканью.
Снег, набившийся в его не по возрасту солидную бороду, холодил кожу. Но лежать приходилось неподвижно: пулемет бил и бил. «На всю ленту запустил, что ли? — досадовал Калганов. — Этак бородой к земле примерзнешь, пока кончит…» Осторожно повернув голову, он посмотрел по сторонам. В нескольких шагах от него на снегу, который ночью кажется голубовато-серым, лежат, тоже распластавшись, матросы — Глоба и Чхеидзе. Впереди, шагах в ста, чернеет скелет двухэтажного, дотла выгоревшего дома, тянется полуразбитая снарядами каменная ограда. Из этих развалин и бьет пулемет.
