Этому у Диккенса научился Достоевский. У него Свидригайлов умнее других, а папаша Карамазов настолько омерзителен, что неотразим. Другое дело, что Достоевский, как это водится у русских классиков, перестарался. Если вдуматься, – писал по этому поводу Бродский, – то не было у Зла адвоката более изощренного. Диккенс так далеко не заходит и своим отрицательным героям позволяет не оправдаться, а отбрехаться:
Сотни тысяч не имеют крыши над головой.
– Разве у нас нет острогов? – спросил Скрудж.
Зверь-учитель, морящий голодом своих воспитанников, хвастаясь упитанностью сына, говорит опять по-гоголевски: Вы его дверью не прищемите, когда он пообедает. Мот и кутила угрожает жене самоубийством: Я разменяю соверен на полупенни, набью ими карманы и утоплюсь в Темзе. Узнав, что его враг попал в драку, злодей с тревогой спрашивает: Но шея его уцелела для петли? Он же, объясняясь с читателем: Если есть люди, притворяющиеся, будто презирают власть денег, я должен показать им, какова она. Зато когда дело доходит до расплаты, этот же герой поднимается уже и до античной трагедии. Не вынеся тяжести собственных преступлений, Ральф Никкольби вешается на чердаке своего дома, сказав напоследок: Никаких колоколов, никаких священных книг, бросьте меня на кучу навоза и оставьте там гнить, отравляя воздух. Такая смерть – не наказание ростовщика, а вызов титана: Каин, Манфред, Скрудж. Последний, впрочем, с небесами сумел договориться, ибо самые острые иголки, что выпускает уайтчепельская игольная фабрика, не могли бы сравниться по остроте с его умом. Именно уму, а не сердцу, Скрудж обязан удачной метаморфозе, поменявшей в нем минус на плюс.
Но если из своих отрицательных персонажей автор еще может выбить раскаяние, то положительным меняться некуда, и всё, что их ждет к концу романа, – награда, обычно – финансовая, часто – в виде завещания, которое им заработал тот же исправившийся Скрудж. Что еще не значит, что у Диккенса нет других, средних, равноудаленных от бездны порока и вершин добродетели героев. Один из них – бродячий хряк, которого встретил навестивший Нью-Йорк писатель на пасторальной улице Боури:
Он великий философ, и его редко что-либо тревожит, кроме собак. Правда, иногда его маленькие глазки вспыхивают при виде туши зарезанного приятеля, украшающей вход в лавку мясника. “Такова жизнь: всякая плоть – свинина”, – ворчит он, утешаясь тем, что среди охотников за кочерыжками стало одним рылом меньше.
