— Алло, кто говорит?
— Габриэла? Данке гот, что ты здесь делаешь? Где папа?
Дедушка Макс. Всего лишь дедушка Макс. Мне следовало догадаться. Папа рассказывал, что в последнее время ему трудно заснуть, и он звонит ему в самое неподходящее время.
— Ты забыл, дедушка? — Облегченно вздохнула я. — Он в Париже, на конференции. Тебе что-нибудь нужно?
Про конференцию в Париже мы рассказывали дедушке, когда папа ложился в больницу на горе Кармель.
Дедушка не ответил. Я подозревала, что он прекрасно знает, что такое этот папин «Париж». Но, выполняя папины указания, продолжала разыгрывать комедию.
— Папа же сам сказал тебе, что уезжает, — поторопилась я оправдать ложь. — Очень важная конференция хоровых дирижеров. Я присматриваю за его домом. Что-то случилось?
— С кем ты?
— А что такое?
— Отвечай — ты одна?
Ну, дает дед!
Из другой комнаты донесся храп.
— Зачем тебе?
— Я прошу ответить, это важно.
— Да одна я, совсем одна, дедушка.
(В конце концов, этот Арик — всего лишь случайный партнер для секса.)
— Ты не врешь?
— Сказать по правде, у меня тут девушки из ансамбля Зигфрида, — попыталась я пошутить. — Все до одной.
Девушки Зигфрида были любимыми девушками деда. Давно, когда бабушка Йона еще приглядывала за ним, он, скрываясь от нее, рассматривал в старых журналах фотографии этих стройных девушек, которые, подняв ногу под углом, идеально обнажавшим стройное бедро, улыбались вечности.
— Что мне делать? Скажи мне — что? — в его голосе слышалось отчаяние.
— Что тебе нужно, деда?
— Мне нужен твой отец, но если он в Париже… Это плохо, не гут.
— Может, поговоришь с тетей Рут? — Пустое. Ни малейшего шанса, что он захочет говорить со своей старшей дочерью. Он любил Рут, как опытная мышь любит сыр в мышеловке. Издали и недоверчиво.
— Рут, — гневно выдохнул он. — Что ты выдумываешь, траут[6]! Нет, только не Рут! Что же мне махен?
— Ты пугаешь меня, деда! Хочешь, я приеду к тебе?
— Ну, хорошо… — он странно вздохнул, — да, приезжай. Но шнель, Габи, зеер шнель!
Когда дедушка волнуется, он путает иврит с немецким. Хоть дед и приехал в Страну давно (аж в начале тридцатых годов, когда нацисты еще не шагали по улицам его Вены), немецкий язык всё еще жив в нем. Здесь прошла его молодость, иврит — язык, с которым он взрослел, на котором учился. «Я влюбился в иврит, — говорил он. — С его помощью я делал своих детей, у меня внучка ругается на иврите, но думать — это я могу только по-немецки». Он хорошо запомнил не только язык. Австрийские колбаски
