- Углядел, да? Будь здоров!.. Верочка Сергиевская, из Москвы... Недавно к нам перевелась. Представляешь? С третьего курса инфизкульта на первый курс медицинского!..
- Перворазрядница?
- Что ты! Мастер!.. В первой пятерке Союза!..
- Чего это ее из столицы к нам, в колыбель революции, потянуло? - лениво спросил Карцев.
- По личным мотивам, - значительно ответил Юрка. - Ну, идем?
- Идем.
В этот вечер они были приглашены в дом одной парикмахерши, родители которой уехали на дачу. Парикмахерша обещала привести подругу...
Ведь все было так хорошо! Так вроде бы все наладилось... Даже размен квартиры, ради которого Карцев в прошлом году прилетел из Иркутска, и тот прошел тихо, спокойно, даже с некоторым налетом пижонства. Карцев и Вера весело ездили по коммунальным квартирам, осматривали комнаты, подшучивали друг над другом, были предупредительны, любезны и так несерьезно и мило сообщали о причинах размена, что недоверчиво-любопытные квартирные старушенции становились еще более недоверчивыми и даже представить себе не хотели, что два таких хороших человека не могли ужиться в отдельной квартире с ванной и телефоном. Вера была обаятельна и уступчива, Карцев остроумен и широк, и им обоим нравилось производить такое впечатление на посторонних. А за всем этим у Карцева и, пожалуй, у Веры стояла густая тоска и безумное желание скорее, скорее разъехаться и наконец начать все сначала...
- Пристегнитесь ремнями, - сказала бортпроводница Карцеву. - Скоро посадка. Конфетки не желаете?
- Не желаю, - ответил Карцев и послушно пристегнулся ремнями. - Я и посадку не желаю...
- Так в авиации не говорят, - строго сказала бортпроводница.
- Простите меня, пожалуйста... Это я, наверное, не про посадку.
Вера вообще обладала способностью нравиться посторонним людям. И поэтому во всех их семейных неурядицах знакомые винили Карцева, его легкомыслие, непрактичность, разбросанность. Да мало ли в чем обвиняли Карцева! Дома же Вера была человеком жестким и недобрым. Даже ее мать, которую Вера вызвала из Москвы, когда родился Мишка, боялась ее и частенько тихо поплакивала. Изредка старуха напивалась и тогда плакала громко, с криками, угрозами, с обещаниями плюнуть всем в харю и завтра же уехать в Москву! К старшей дочери, к Любочке. Люба и маленькой была тихой и доброй, не то что эта злыдня, которая, смотрите пожалуйста, уселась на диване, как ворона на мерзлом дерьме, сунула в рот папироску, и страдания матери ее и не касаются вовсе!.. Нет! Завтра же к Любе!..
