Тем временем Эрнест и мисс Стайн потягивали спиртное приятного оттенка. В этот день я почти влюбилась на расстоянии в хозяйку дома, и Эрнест — тоже. Когда мы возвращались домой, он много говорил о ее вкусе — новаторском и безупречном. Его также привели в восторг ее груди.
— Как ты думаешь, сколько они весят?
Я рассмеялась.
— Даже предположить не могу.
— А как насчет их совместной жизни? Как женщин — я имею в виду.
— Не знаю. Так и живут.
— А картины… Дом — как музей.
— Лучше, — сказала я. — У них еще подают пирожные.
— И коньяк. И все же странно. Две женщины. Мне это не кажется убедительным.
— Что ты имеешь в виду? Не веришь, что они могут дать друг другу что-то значительное? Что они любят друг друга? Или ты не веришь в такой секс?
— Не знаю. — Чувствовалось, что он рассердился. — Она сказала, что женская любовь — самая естественная вещь в мире, между женщинами не происходит ничего уродливого, в то время как мужчин вдвоем отвратительно даже представить.
— Она так сказала?
— Яснее не скажешь.
— Тебе должно льстить, что она так откровенна с тобой.
— Может, в следующий раз посвятить ее в нашу сексуальную жизнь?
— Ты этого не сделаешь!
— Не сделаю. — Он улыбнулся. — А то вдруг она захочет прийти посмотреть.
— Ты невозможен!
— Да, но за это ты меня и любишь.
— Вот как? — сказала я, и он шлепнул меня по бедру.
Спустя две недели после нашего визита Гертруда и Алиса приняли приглашение на чай и пришли в нашу затрапезную квартиру. Мне трудно даже вообразить, что они думали, карабкаясь по тусклой и ветхой лестнице мимо жутких сортиров, вдыхая миазмы, однако внешне женщины держались непринужденно и доброжелательно, словно были частыми гостьями в этом районе Парижа. Чай пили из подаренного на свадьбу фарфорового чайника — хоть это было приличным — и сидели на кровати из красного дерева.
Еще в прошлый раз Гертруда предложила посмотреть работы Эрнеста, и теперь она их попросила — быстро прочла стихи, несколько рассказов и часть повести о жизни в Мичигане. Как и в Чикаго, когда он впервые показал мне свои произведения, Эрнест явно переживал, ходил по комнате и непроизвольно подергивался.
— Стихи хороши, — произнесла наконец Стайн. — Простые и ясные. Вы не притворяетесь.
— А повесть?
Я подумала, что показать эти страницы — смелый поступок с его стороны: то была недавно начавшаяся новая любовь. Он таил ее, и даже мне почти ничего не показывал.
— Такого рода литература мне не интересна, — сказала Стайн. — Три предложения о цвете неба. Небо — это небо, и все. Лучше всего у вас получаются сильные декларативные предложения. Не теряйте это.
