И гул нетерпеливо усиливался, сплетённый из злобы и любопытства. И то и дело кто-нибудь оглядывался к дверям синагоги…
Пять, шесть рядов было в этой толпе, но все хотели быть ближе к Закону. И поэтому за спинами фарисеев не прекращалась глухая, упорная толчея. Особенно сильно доставалось одному оборванцу. Тщедушное сложение своё он замещал вертлявостью, сопя яростно и обиженно. В лице же его, остром носике, чёрных бусинках вместо глаз, и в редких, жёлтых зубах было что-то явное от грызуна.
И лишь оборачивались фарисеи назад, оборванец тут же пытался поймать их ищущий взор. И, поймав, торопливо взвизгивал:
– Смерть блудодее!
Повод, родивший толпу, на краткий промежуток объединил его с добрыми и почтенными горожанами, и он излучал довольство, радуясь редкой возможности доказать остальным своё существование.
Любопытство крутило его головой во все стороны, так хотелось видеть сразу и ревнителей, и синагогу, и амбар. Но был он сложен тщедушно, и пусть постепенно, но неуклонно его выталкивали на край. И как ни тщился оборванец, противостоять напору не смог.
Толпа выдавила оборванца. И последним его оттолкнул тучный иудей, добротно одетый, и с громкой одышкой.
Оборванец, до крайности обозлённый, тоже попытался его пихнуть:
– Потише, ты! Арбузное чрево! Ты бы так чтил Закон, как ты толкаешь честных людей!
– Никто тебя, уффф… не толкает! Тоже мне, базарная пыль, а уфффф… вякает…
Оборванец зашёлся от возмущения:
– Я базарная пыль? Ты на себя посмотри! У тебя тук только что из ушей не течёт!
Тучный угрожающе навис, сжав кулаки:
– Что тебе мой тук, выкидыш крысы? Благодари нашего Господа, что у меня мирный нрав, а то бы я прищемил тебе хвост!
Злобно бормоча, оборванец отступил…
Некоторое время он ещё сопел, поблескивая бусинками, но постепенно погасил свой праведный гнев. Отсопевшись, начал озираться и внимание его привлёк иудей хорошего роста, что стоял шагах в тридцати в стороне, у ближнего водоноса.
Со спины не было ясно, кто это, но оборванец мигом оценил плотный шерстяной плащ с отброшенным капюшоном. И одобрительно разглядел, хоть и поношенные, но прочные, сандалии. Тяжёлые, на солдатский манер.
И разглядел бугристый затылок, поросший рыжей щетиной, посаженный на крепкую, дочерна загорелую шею. И руки, крепкие, жилистые. И невероятно длинные пальцы, что буквально оплели рукоять посоха.
Оборванец скосил тощую шею вбок до судороги, пытаясь заглянуть в лицо рыжему, а любопытство вытянуло его на цыпочки, прибавив ещё вершок.
