— Гляжу, бежит этот шпингалет вертлявый. Ну, уж я ему и сообразил! Как я ему…
И показал, как дал шпингалету пинка и тот метра три пахал землю носом.
Через пыльную площадь и дальше, по темным улицам, мы вели Кабана в милицию. Сзади шел Мишка — и с нами, и не с нами. Потом к нему присоединилась толстая баба с мешком под мышкой — любопытство все‑таки взяло в ней верх над осторожностью.
Сперва Кабан держался уверенно, то и дело вызывающе вскидывая голову:
— Ну, пошли, пошли! Ведите! Ну?!
Но когда мы перешли железнодорожную линию, сбавил тон и уже довольно растерянно кричал плотнику:
— А чего ты руку выкручиваешь?
А еще шагов через пятьсот он уже взвыл плачущим голосом:
— Ну чего вы мне зазря дело шьете? Что я, крал? Крал? Ну, выпил, поскандалил. Так ведь мне ж тоже в морду дали!
— Я тебе, мерзавец, покажу «зазря»! — возмутился седой железнодорожник. — Ты у меня пять лет получишь! Мер‑за–вец!
— Ведь два месяца как срок отбыл… Жена у меня…
— Вот и надо ее от такого мерзавца избавить.
Тогда Кабан сел на землю и визгливо, без слов заплакал. Он плакал, как трус, — его не было жалко. Мы молча ждали, когда он кончит.
Вдруг Павел кивнул на Мишку, одиноко стоявшего в стороне:
— А этот тип все же из ихней шатии!
Я ответил:
— Да нет, я его знаю.
Мы все‑таки дотащили Кабана до милиции.
Дежурный — молоденький белобрысый лейтенант с очень серьезными бровями — провел нас в большую комнату, слабо освещенную маленькой лампочкой. Мы уселись на двух деревянных диванах. Кабана посадили сбоку на стул. Мишка, опустив голову, встал у двери. Толстая баба в свидетели идти отказалась и осталась на улице дожидаться новых известий.
Допрашивал нас капитан — маленький человек с интеллигентным лицом и тихим, вежливым голосом. Лейтенант с серьезными бровями писал протокол.
Пока капитан говорил с нами, Кабан то матерился, то плакал, то клялся, что ни в чем не виноват.
Капитан сказал:
— Кабанов, ведите себя как следует.
Тот не унимался. Капитан обернулся к лейтенанту:
— Запишите в протокол насчет нецензурных выражений.
Седой железнодорожник, глядя на Кабана, в который раз повторял:
— Мерзавец! Я сорок лет проработал, чужой копейки не взял!
— А ему можно ругаться, да? — закричал Кабан. — И его в протокол запишите!
Конечно, это был непорядок. Мы успокаивали железнодорожника, но он упрямо повторял:
— Мер‑за–вец!
Капитан сказал Кабану:
— Вполне естественная реакция на ваш поступок.
Последним из свидетелей допрашивали Мишку. Он сидел под самой лампочкой, спиной ко мне. На вопросы отвечал почти шепотом, я не слышал ни слова. Вдруг капитан удивленно вскинул голову:
