Фамилий своих московских друзей эти люди, как правило, не знали, знали только их имя-отчество. На письмах, которые поступали в контору для цензуры и пересылки, значилось: «Его (или Ее) высокоблагородию либо Его (Ее) сиятельству N.N., Московский тюремный комитет»>{21}. Позднее я сообщил этому комитету о моих наблюдениях и поблагодарил за доброе семя, какое они сеют на далекой сибирской каторге. Это были подлинные филантропы и знатоки человеческих душ, а не просто благородные господа, занимавшиеся благотворительностью развлечения ради.
Полной противоположностью центральной московской тюрьме были тогда центральные тюрьмы Тобольска и Томска, где арестанты, находящиеся на этапе, оставались зачастую неделями и месяцами. Сидели они там в переполненных, грязных камерах, зараженных тифом, дизентерией, туберкулезом и всевозможными кожными и детскими болезнями вроде скарлатины, дифтерии и кори. Смертность в тюрьмах была столь высока, что живыми их покидала едва ли половина поступивших арестантов. Арестанты называли их «адом». Я видел только тюрьму в Тобольске, но томская пользовалась еще более ужасной славой. Выходивший оттуда после долгого заключения был сломлен не только физически, но и морально. Счастливы те, кому не приходилось там зимовать, кто попадал туда весной и вскоре шел дальше. Рассказы арестантов вселяли страх, и совершенно непонятно и непростительно, почему еще в ту пору на этих этапах не выстроили новых хороших тюрем и не сожгли старые чумные клоаки.
Прочие этапные тюрьмы, конечно, тоже оставляли желать лучшего, но все-таки не настолько пропитались заразой, ведь ни больные, ни здоровые надолго в них не задерживались, да и вообще камеры редко бывали переполнены. И забайкальские тюрьмы в большинстве уже обветшали, ибо арестантов теперь депортировали главным образом на Сахалин и наихудшие из тюрем не использовались. Новые тюрьмы вроде верхнеудинской и еще одной, на 600 человек, построенной при мне на серебряном руднике в Зерентуе, представляли собой солидные кирпичные постройки, и оборудование их отвечало всем требованиям, предъявлявшимся тогда к тюрьмам строгого режима.
Исторически примечательная старинная тюрьма — расположенный подле истощенного серебряного рудника Александровский централ. Некогда там сидели декабристы, позднее — поляки. Теперь это была богадельня для старых нетрудоспособных арестантов, пять-шесть десятков которых — старше семидесяти, а то и старше девяноста лет — жили там на милосердных харчах. Почти у всех на лбу и на щеках либо на спине и плечах — клейма, какими прежде метили всех приговоренных к каторжным работам: «С.К.А.» на лице и «Бр.», т. е. «бродяга», на спине и плечах. Последним знаком — трижды на спине и трижды на плече — был клеймен старик, шесть раз возвращавшийся на каторгу как бродяга. Иной жизни, кроме как в тюрьме и в обществе себе подобных, эти старики себе не мыслили. Здесь они делились воспоминаниями, играли в свои давние игры, слушали истории и арестантские песни своих бардов. Они были так дряхлы и в большинстве так немощны, что в помощь им приходилось выделять арестантов помоложе. Однако ж манера общения и разговоры их производили столь жуткое впечатление, что арестанты помоложе, как правило, наотрез отказывались от такой компании, твердили, что это сущий кошмар.
