В 1910 году Берта Цукеркандль на время оставляет перо. Смерть мужа приводит ее в отчаяние и совершенно парализует. Такую личность, как она, смог вывести из оцепенения один скандал в художественных кругах. Скандал разразился вокруг выставки объединения «Хагенбундл», которая была посвящена в основном творчеству Кокошки. Выставку открывал наследник престола Франц-Фердинанд — заклятый враг современного искусства. В зловещем молчании он прошелся по залам и, остановившись в центре последнего, с яростью произнес: «Свинство, свинство!» — после чего, не попрощавшись, удалился восвояси. Чтобы не допустить закрытия выставки и каким-то образом довести до сведения старого императора истинное положение вещей, Цукеркандль снова прибегает к помощи газеты, как и в случае с Климтом:
«…Не желая никого задеть, позволю себе лишь вопрос: возможно ли помыслить о закрытии выставки без одобрения на то императора; призываю императора защитить свободу своих граждан и прошу привлечь к оценке уровня выставки знатоков искусства… Вена бедна такими возможностями… И у ценителя искусства сжимается сердце, когда он видит так много убитых равнодушием многообещающих талантов…»[85]
Между тем все явственнее чувствовалось приближение войны. В это время лишь немногие голоса призывают в прессе к заключению мира; среди них и голос Берты, которая ратовала за мир, даже когда война уже началась. Она страдает от разлуки с сестрой Софией, которая жила в Париже и была отрезана от родины политическим кордоном. Все ее попытки действенного приближения мирного исхода или хотя бы ослабления союза дунайской монархии и германского рейха не принесли успеха.
После войны, когда изнуренный народ страдает от голода и страшной эпидемии гриппа, наступает час Берты Цукеркандль. Она отдает свои силы, о чем ее просит и Отто Бауэр, организации интернациональной помощи населению Австрии. И воспротивилась этому только Франция в лице Жоржа Клемансо, который превратился в непримиримого врага Австрии. И тут Берта кладет на чашу весов (в одно из благоприятных мгновений частной и общественной судьбы) все, что связывало ее с этим человеком:
«…Жорж, я знаю, что ты замышляешь разрушить Австрию, хочешь ее наказать. Я знаю также, что ты не прав, ибо мой народ не отвечает за ошибки своих вождей. Мы вынуждены склонить головы и покориться судьбе. Но я не могу смириться с тем, что именно ты можешь оказаться тем единственным человеком, который не склонит головы перед величием боли. Если ты продолжаешь упорствовать в своем нежелании назначить французского представителя в межсоюзную продовольственную комиссию, которая может спасти побежденные народы, то лично ты несешь ответственность за сотни тысяч австрийских детей, измученных голодом за четыре года блокады. Вена, город, вальсирующий шарм которого ты любил, переживает трагедию поистине античного масштаба. Нет, ты не сделаешь этого. Ты бы предал свое собственное почтенное кредо… Человек, считающий себя поборником милосердия, не может изгнать сострадание из своего сердца… Когда-то ты писал мне: „Моя жизнь принадлежит тебе“. И вот теперь я пользуюсь правом распорядиться хоть каплей этой жизни. Я требую от тебя жеста, который нельзя назвать даже великодушным… Ты можешь не отвечать, не должен отвечать мне. Тем не менее ответ за тобой. Твой ответ будет состоять в немедленном откомандировании французского представителя в Берн… Тогда, не обменявшись с тобой ни словом, я буду знать, что ты хотел мне сказать: „Берта, я понял: слова „моя жизнь принадлежит тебе“ имели пророческий смысл: „Жизнь австрийских детей принадлежит тебе, ибо ты так пожелала…““»
