Грибуйль послал ответную улыбку тому, что принял за улыбку матери и, обернувшись к сестре, спросил:
– Почему же ты плачешь, раз она счастлива? Тебе что, не нравится, что она счастлива?
КАРОЛИНА. – О, братец, подумай только, ведь мы ее больше не увидим, не услышим ее голоса, не сможем ничего больше сделать для нее.
ГРИБУЙЛЬ. – Мы можем молиться, как сказал господин кюре. Мы не услышим больше, как она стонет и жалуется, не увидим больше, как она страдает; что, тебе приятнее ухаживать за ней, чем знать, что она счастлива? Вот странно!.. Я-то думал, что ты ее очень любила.
КАРОЛИНА. – Вот потому что я ее любила, я и плачу.
ГРИБУЙЛЬ. – Ну и глупо так любить. Плакать, потому что мама счастлива без тебя! Плакать, потому что она больше не страдает рядом с тобой!
КАРОЛИНА. – Это не так, Грибуйль, это не так. Если бы мне пришлось умереть, даже чтобы обрести счастье под сенью милосердного Господа, разве ты не плакал бы?
Грибуйль на мгновение задумался.
– Я бы поплакал немножко… может быть… но я был бы так рад, зная, что ты счастлива, и был бы так уверен, что когда-нибудь встречусь с тобой, что сразу бы утешился и терпеливо бы ждал, когда Господь велит мне умереть, в мою очередь.
– У этого мальчугана больше здравого смысла, чем у нас всех, моя бедная девочка, – произнес громкий голос, заставивший Каролину и Грибуйля обернуться.
Это была Нанон; она вошла несколько минут назад и слышала разговор брата с сестрой.
– Ты прав, малыш; то есть прав по сути; но все-таки грустно больше не видеть тех, кого любил. Видишь ли, это как лекарство: глотать неприятно, но это все на благо. А теперь ступай спать, малыш; сейчас нам только это и нужно от тебя; ты будешь тут мешать, а не помогать.
ГРИБУЙЛЬ. – А Каролина?
НАНОН. – Я позабочусь о Каролине: не беспокойся…
ГРИБУЙЛЬ. – Вы не дадите ей плакать?
НАНОН. – А! Само собой! Хотелось бы мне поглядеть, как она будет плакать после того, что ты ей наговорил!
Грибуйль, полностью умиротворенный решительными словами Нанон и видимым спокойствием сестры, многократно поцеловал ее и отправился молиться в свою комнатушку. Он просил Господа сделать мать очень счастливой.
– И меня тоже, милостивый Господь, – прибавил он, – сделай меня очень-очень счастливым, и Каролину тоже; и господина кюре, он такой добрый. Вот так мы все станем счастливыми, и Каролина больше не будет плакать.
Он снова лег спать и безмятежно заснул.
Когда на следующий день Грибуйль проснулся и отправился к Каролине, то комната была полна народу; слух о смерти матушки Тибо распространился по городу; понабежали соседки, кто из сочувствия, кто – из любопытства, немногие – из милосердия. Каролина провела ночь в молитвах о матери, которую Нинон обрядила в белый саван; бледная, растрепанная, печальная и поникшая духом, она с признательностью, но без ответных слов, принимала от соседок соболезнования, то искренние, то лживые; одни трещали без умолку, от других исходили утешения такого сорта, которые коробят и раздражают.
