Редакция «Москвитянина» надеялась поместить в 1-м номере своего журнала первую лекцию Шевырева, но, кажется, по отсутствию у нас стенографов она не вполне была записана слушателями и потому вряд ли когда-нибудь явится иначе, как в отрывках.
Между тем покуда различные, уже после на память из них записанные места будут сличаться и сводиться вместе, я посылаю вам один отрывок, из которого вы получите понятие о двух мыслях курса, о том, как разумеет профессор отношение народности к человечеству, и о том, как он смотрит на словесность вообще.
Действие, которое производят лекции Шевырева, очень сильно и разнообразно: некоторые восхищаются ими до восторга, другие судят строго, с противоположным пристрастием, но почти никто не остается равнодушен, иные видят в них борьбу русского просвещения с западным и в этом ошибаются. Цель профессора совсем не та, чтобы унизить одну часть человеческой образованности перед другою. Он выражает их особенности, сравнивает для пояснения, старается определить с беспристрастием и видимо ищет избегнуть всякой исключительности. Его любовь к России — любовь сознательная, а не слепой восторг, выражающийся в бессмысленных восклицаниях. Те, которые хотят видеть противное, вероятно, более обращают внимание на собственные свои предубеждения, нежели на изложение профессора.
Заметно, что общее участие к лекциям беспрестанно возрастает, так же, как и число слушателей. Сначала их было около полутораста, теперь их уже более трехсот. Последняя лекция его перерывалась пять раз рукоплесканьями, которыми его встречают и провожают почти каждый раз.
Открывая в журнале учено-литературном особый отдел для сельского хозяйства, редакция руководствуется тою мыслию, что в наше время и особенно в нашем отечестве наука земледелия уже не ограничивается исключительно промышленными целями, но в более глубоком развитии принадлежит уже к тем вопросам человеческой образованности, которые соприкасаются с самыми живыми предметами мышления и с самыми отвлеченными предметами жизни. Давно уже прошло то время, когда сельское хозяйство было исключительно делом заведенного обычая и старого предания. Но за безотчетною привычкою к старине последовала безотчетная любовь к нововведениям. В то время еще ничто не изменялось в сельском порядке вещей, потому ничто не требовало перемены прежнего хозяйственного устройства; изменился только образ мыслей некоторых землевладетелей, и вследствие этой отвлеченной причины начались заимствования чужеземных систем, родившихся там из особенных местных обстоятельств и вводившихся у нас часто вопреки местным требованиям. Иногда учреждались плодопеременные хозяйства, где избыток земли и недостаток рук указывал на устройство прямо противоположное. Сеяли картофель в огромных количествах там, где некуда было сбывать даже зернового хлеба. Заводили многосложные орудия, не соответствующие местным потребностям. Педантическое улучшение маленького клочка земли, еще не имеющей большой цены в России, покупали важною потерею времени, особенно ценного в нашем земледелии. Ломали прежние обычаи не для новой выгоды, но для новой системы. Вводили усиленную работу и часто излишнее отягчение барщины там, где прежняя была выгоднее даже для помещика. Прежний естественный характер сельских отношений заменили характером фабричной напряженности. Тратили огромные капиталы, чтобы добыть малоценные произведения. Многие разорили своих крестьян. Многие возбудили в них мысль о разрозненности их выгод с интересами помещика-фабриканта. Другие разорились сами. Весьма немногие ограничили убытки свои потерею бесполезно употребленных трудов и стараний, — покуда, наконец, общие неудачи модно-рациональных хозяев произвели в общем мнении помещиков направление совершенно противоположное. Как прежде искали всего нового, почитая всякое нововведение улучшением, так теперь начали бояться всякого улучшения потому, что оно нововведение. Излишняя доверчивость к системам перешла в излишнюю недоверчивость к мышлению.
