Мне казалось, я знаю его всю жизнь, и все, что я должна была узнать о нем позже, не имело никакого значения. Ему 37, у него двое детей-подростков, он прошел войну и в Москве находится почти нелегально, хотя давно амнистирован российским правительством.
Впрочем, все это меня мало волновало.
Описывать подробно нашу совместную жизнь долго да и бессмысленно: вереница расплывчатых дней, жесткость его щетины под моими пальцами, запах гашиша, чуть горьковатый вкус его губ. Мы будто перенеслись в мир его бесконечных затейливых баек, рассказывать которые он пускался, выкурив очередную трубку. Перед моими глазами проплывали освещенные закатным солнцем багряные горные хребты, темные быстрые всадники, бесшумно уносящиеся к горизонту, отдаленный глухой грохот разрывов. Я постоянно пребывала в каком-то терпком полусне, словно вместе с Исламом попала внутрь волшебного фонаря, бесконечно зажигающего для нас плоские раскрашенные картинки.
Отправившись как-то ночью гулять – такая нам вдруг пришла фантазия, – мы забрели в парк. Усыпанные снегом елки стояли как заколдованные. Кружевные ветки деревьев тянулись к нам. Я хотела сорвать льдисто-красную рябиновую гроздь, но лишь обрушила лавину снега себе на голову. Ислам со смехом принялся стряхивать снежинки с моих волос и вдруг, поддавшись порыву, с силой прижал меня к себе, ткнулся в лицо холодными губами.
– Я люблю тебя, – еле расслышала я.
– Что?
Он не ответил. Лицо его исказилось, губы болезненно сжались, в глазах же сквозила обреченная нежность.
– Что с тобой? – Я хотела дотронуться до его лица.
Он отстранился и быстро пошел вперед, бросив на ходу:
– Пошли, я замерз. Ну и холод в этой вашей Москве.
Просыпаясь по утрам, я лежала, боясь пошевелиться, и рассматривала его горбоносый профиль. Я смотрела на него, и радость наполняла меня – радость бытия, любви, радость отдавать, не ожидая ничего взамен.
Ислам просыпался. В его голубых глазах преломлялся солнечный луч. Он проводил ладонью по моей щеке и говорил:
– Тебе идет утро…
Однако стоило нам оказаться на людях, как весь сладкий дурман рассеивался. Ислам делался далеким, жестким, закрытым для меня.
– Не бери меня за руку, – одергивал он меня при всех, смерив холодным взглядом бледно-голубых глаз.
Или:
– Сбегай вниз, подгони машину. Да захвати пива по дороге.
Я ершилась, конечно:
– Да кем ты себя возомнил, принц чеченский? Вали к себе на родину, пусть тебе местные девчонки пиво подают да глаз поднять не смеют.
