До церкви, зеленая глава которой видна с Вязовского шляха, еще три версты: она в Осинном.
Мишка живет на Кобыльих выселках. Выселки примостились за гумнами Вареновки, на склоне огромного пустыря — так называемого Кобыльего бугра. На выселках пять изб. Первая изба — Митьки Капустина, друга Мишки. Отец Митьки когда-то был первый каменщик, но однажды свалился с рештовки, отбил, как говорили бабы, «нутро» и вот уже несколько лет ничего не делает, беспрерывно кашляет и курит злой табак. Всю семью кормит мать, женщина высокая и худая, со скорбным серым лицом.
Рядом с Капустиными — изба глуховатого кузнеца Никанорыча, по прозвищу Голубок. Против избы, через дорогу, — кузница. От нее во все дни, кроме праздников, несется перестук кузнечных молотков. Сын Никанорыча Ксенофонт занимался хлебопашеством. Земли у него было немного, но на этой земле получал он такие урожаи, каких не снимал и помещик Хвостов. Ксенофонт брал в библиотеке помещика Хвостова книжки и по этим книжкам вел свое хозяйство.
Ксенофонтов сын Петька тоже товарищ Мишки. Но любви к нему, как к Митьке, у Мишки нет, потому что Петька жадный: все смотрит, как бы себе побольше, ничем не поделится.
Третья изба на Кобыльих выселках — Семена Савушкина. Семен почти всем на деревне дал прозвища. Он мог целыми днями рассказывать разные сказки и прибаутки.
Семену на русско-японской войне снарядом оторвало правую ногу. «Лежу это я, — рассказывал он, — и постреливаю. Вдруг сзади меня как ахнет снаряд! Я обернулся и вижу — в воздухе будто кочерга кубыряет. Глянул на свои ноги, а одной нету. Э-э-э, думаю, так это, значит, голубочка моя нога кубыряла!..»
О том, что у него оторвало ногу, Семен домой не писал. Вернувшись из госпиталя на костыле и колодяшке, он, не здороваясь, спросил у жены Устиньи:
— Ну как, будешь принимать или возвращаться туда, откуда прибыл?
Устинья закрыла глаза руками и заплакала.
— Ну, хорошо… Только не плачь: завтра моего духу тут не будет, — сказал Семен.
Вечером он все ласкал детей — трехлетнюю Нюрку и пятилетнюю Маруську. А ночью вышел во двор и ладился повеситься. Но Устинья во-время выбежала во двор, силой втащила Семена в избу и поклялась:
— Пусть я детей своих не увижу, если я хоть одним словом когда-нибудь попрекну тебя!
И с тех пор безропотно тянула две лямки в хозяйстве: мужскую и женскую.
Рассказывая что-либо смешное, Семен сам никогда не смеялся. И по лицу и по голосу его никогда не узнаешь, правду ли он говорит или выдумку. Никто никогда не видел его мрачным. О своей одной ноге он пел даже частушку, пристукивая костылями по деревяшке:
