Предчувствия меня не обмануло: мой ненаглядный муж сидел на бачке с детским бельем, положив своего любимого Эйнштейна на стиральную доску, которую он пристроил на раковине. Одной рукой он поигрывал со струей воды, льющейся из крана, а другой, как всегда, когда его мысль напряженно работала, теребил свою русую бороду. Картина, достойная кисти художника! Реалиста, конечно.
- Пашенька!
Мне в ответ - ласковый восторженный взгляд.
- О, сколь прекрасны вы и удивительны, Марина Петровна!
- Пашенька, ты же большой умный мальчик, - сказала я, - не уводи меня в сторону от магистральных задач сегодняшнего дня. Я, разумеется, прекрасна и тем более - удивительна, но...
- Все, все, все, - он сунул мне в руки раскрытую книгу, - Отнеси, пожалуйста, на кухню, только не захлопни или, лучше всего, заложи газетой. Через пятнадцать минут я у твоих ног, и, знаешь, что расскажу? Потрясающую историю о том, как два друга, сами того не ожидая...
- Бог в помощь! - прервала я его монолог и пододвинула большой таз, - В конце-концов ты не только физик-теоретик, а и отец.
-Все, все, все, - согласился он. - Отец.
- И, наконец, взялся за стирку.
Я тихо прикрыла дверь и пошла ставить чайник.
- Опять засиделись заполночь, - упрекнула мама. - Режим есть основа всего. Коль ты уж вынуждена не работать, то, тем более, не надо распускаться. И если твой Павел - сова, то зачем же тебе, жаворонку, не спать по ночам?
-Наташенька, предоставь их самим себе. - примирительно сказал папа. Не надо так волноваться по пустякам.
- Вот именно, мамочка - подтвердила я и на всякий случай быстро выскользнула из кухни.
Всю эту неделю маме очень хотелось высказаться, а мне не хотелось, чтобы это произошло именно сегодня.
Ведь у Пашки явно счастливый день, какая-то удача, и как только родители улягутся спать, он мне все расскажет не торопясь.
Пока Пашка вершил свое отцовское действо, я тихонечко сидела возле нашего дитяти - такого маленького, беззащитного, с тонкими беленькими кудряшками на шейке, с длинными, подрагивающими во сне ресничками, - и пыталась представить, каким он станет лет через двадцать. Но почему-то у меня это плохо получалось:
все время виделся Пашка. То загорелый, с выгоревшими до бела волосами, в альпинистских доспехах, с огромным рюкзачищем за спиной.
То коротко подстриженный, тощий, бледный после досрочно сданной сессии, в гимнастерке, кирзовых сапогах и тоже с рюкзаком - таким он был, когда я его на сборы пришла провожать и рыдала на вокзале как самая последняя дура, а потом, как только лейтенант отвернулся, прыгнула в тамбур и доехала с ребятами до самой Тулы... Никогда мне не забыть Ленкиного выражения лица, она осталась одна на перроне и даже вслед не помахала, так растерялась. Тот день все решил. Не явись я с повинной, быть бы Ленке, а не мне его женой.
